Товарищ «Чума»#13 Глава 1 Ноябрь 1942 г. СССР Москва Ставка Главковерха — … Очнулся я от приглушённого гула. Голова раскалывалась, тело ломило, будто меня протащили через камнедробилку, — рассказывал уже в который раз Петр Петрович. — Я лежал на полу в груде обломков, щебня и битого стекла. — Негативные ощущения отчего возникли? — неожиданно вмешался в рассказ патриарх Сергий. — От той… силы, что из машины вышла? — Да что вы, ваше святейшество — нет! — воскликнул Петров. — От той силы, что сгенерировала машина товарища Трефилова мне только лучше стало… Вот! — он закатал рукава до локтя — даже старые шрамы от ранений рассосались! А все остальное — от обрушившейся кровли и стен. Придавило меня знатно! — Продолжайте, товарищ летнаб! — нетерпеливо произнес Иосиф Виссарионович. — Когда я очнулся, лаборатория была почти неузнаваема: часть крыши отсутствовала, сквозь дыру виднелось бледное небо, стены в трещинах, кое-что из аппаратуры разбито. Но в основном машина товарища Трефилова уцелела. — Мы уже восстановили её работоспособность, товарищ Сталин! — поднялся со своего места академик. — Можно хоть сейчас повторить опыт… — Пока нэ нужно, Бажэн Вячэславович! Нэ будем спешить «до выяснения». Я вас слушаю, товарищ летнаб. — Первым делом я увидел Ванину ногу… Ногу капитана госбезопасности Чумакова, — поправился Петров, — торчащую из-под перевернутого стола. Я подполз, с трудом отодвинул тяжелую крышку — на ней лежал основательный кусок кирпичной кладки. Чумаков был без сознания, но дышал ровно. Рядом, возле искорёженного распределительного ящика, сидел профессор Трефилов. Он что-то невнятно бормотал, уставившись в пустоту расширенными глазами, а его пальцы судорожно сжимали виски. Когда я его окликнул и спросил, в порядке ли он, профессор медленно повернул ко мне голову. Но, похоже, он пребывал в шоковом состоянии и не мог адекватно реагировать на мои слова. — Совершенно не мог, товарищи, — печально подтвердил Бажен Вячеславович. — Поток сгенерированной энергии был настолько силён, что начисто выбил меня… из меня… — Если тот поток энергии действительно был Благодатью, — сурово произнёс патриарх, — она должна была выжечь скверну из его тела или уничтожить пособника Тьмы! Развеять прахом! — Вы, ваше святейшество, поосторожнее с пособником! — Неожиданно гневно сверкнул глазами академик Трефилов. — Никогда и никакой Тьме не поклонялся, и пособником не был! Я честный советский гражданин и… — Бажэн Вячеславович, — Сталин неожиданно прервал его возмущенную речь, — никто вас нэ оскорбить. А вы, ваше святейшество, подбирайте выражения, пожалуйста! — повернулся он к патриарху. — Наши, советские люди, будь даже они ведьмаками, как присутствующие здэсь товарищи, никогда не будут пособниками Тьмы! Попрошу это запомнить, и передать остальной вашей церковной братии! — Но они же используют силы Тьмы! Как же это… — Ми, к слову, тожэ используем трофейную технику, — парировал Иосиф Виссарионович, — но этот факт не дэлает нас пособниками фашистов. — Примите мои искренние извинения, Бажен Вячеславович! — сухо произнёс патриарх. — Принимается… — Чопорно вздернул подбородок академик — к главе русской православной церкви он никакого пиетета не испытывал. — Но почему же тогда меня не убило? — Либо энергия, излучаемая вашей машиной — не Благодать, — ответил патриарх, — либо скверны в вашем теле была сущая малость и вы с ней не настолько «срослись». Её просто выжгло. — Чин ведьмовской невелик, — согласился с «боссом» митрополит Алексий, накладывая на профессора крестное знамение и беззвучно читая какую-то молитву. Это действие не произвело на Трефилова никакого впечатления, даже наоборот — ему стало существенно лучше. — Никакой скверны, — качнул головой митрополит, — иначе он уже бы корчился на полу… Ничего не понимаю… Что это? — ошеломлённо прошептал священник, когда фигура Бажена Вячеславовича вдруг окуталась мягким сиянием. Ненадолго, буквально на мгновение, но глаза священников буквально полезли на лоб. Все замерли, уставившись на академика, но сияние исчезло так же внезапно, как и появилось. Лицо патриарха, прежде гневное и подозрительное, выражало теперь крайнюю степень изумления. Даже Сталин, обычно непроницаемый, вопросительно приподнял одну бровь. — Бажэн Вячэславович, — медленно произнес он, — а вы что-нибудь почувствовали? Трефилов растерянно осмотрел себя, потрогал грудь, словно ожидая что-то найти на пиджаке. — Ничего… Нет, не так… Мне, как будто, стало так легко и спокойно… — он запнулся, не найдя слов, чтобы более точно описать своё состояние. — Я… словно воспарил… — Что скажэте, владыка? — обратился к митрополиту Сталин. — Что с нашим акадэмиком? Все взгляды мгновенно переключились на него. Его лицо было бледным, но глаза горели внутренним светом. — Это явно не демонический дар, — тихо, но очень четко произнес митрополит Алексий. — Это не Скверна. И это… это очень похоже Благодать… Но, я не понимаю, как так может быть? — Он сделал шаг к ошеломленному профессору, его движения были лишены всякой настороженности, в них читалось лишь потрясение. — Я читал очистительную молитву, ваше святейшество, — обратился он к патриарху, — самую сильную, какую знаю. Ту, что заставляет вопить и дымиться плоть любого, кто хоть как-то прикоснулся ко Тьме. Но… — Он растерянно развел руками, глядя на Трефилова. — Она не причинила ему ни малейшей боли. Напротив! Она… подпитала его. Наполнила силой. Как солнце наполняет силой живое растение… Патриарх молчал, но его суровая уверенность в проклятом даре Трефилова дала трещину. — Что ты хочешь сказать, Алексий? — наконец спросил он, и в его голосе впервые прозвучала не уверенность пастыря, а растерянность человека. — Я хочу сказать, что мы, возможно, столкнулись с чем-то совершенно новым, — голос митрополита дрогнул. — Его сила… Она…она чиста. Абсолютно. В ней нет Тьмы. И молитва, святые слова… они не борются с ней. Они её признают. Они с ней резонируют. Он уже не ведьмак, ваше святейшество. Но вот кто он теперь — я не знаю. В кабинете воцарилась гробовая тишина. Даже Сталин, застывший у стола с неизменной трубкой в руке, оказался весьма удивлён. Он пристально посмотрел на академика, будто видя его впервые. Кто же вы теперь, товарищ академик? — переспросил Иосиф Виссарионович, и в его глазах мелькнула искра неподдельного интереса. — Значит, ваша машина, Бажэн Вячэславович, сумела-таки «переориентировать» ваш темный дар? Профессор Трефилов, все еще находясь под воздействием странного, возвышающего спокойствия, только развел руками. Он и сам еще ничего не понимал. — Не знаю, Иосиф Виссарионович. Я лишь учёный… Но я разберусь с этим… Обязательно разберусь. — Я надеюсь на это, товарищ Трефилов, — качнул головой Сталин. — И я надэюсь, что цэрковь окажет нам в этом посильную помощь? Патриарх, все еще не оправившийся от шока, молча кивнул. Спорить было бессмысленно. Реальность преподнесла ему очердной сюрприз, ломающий все каноны. — Продолжайте, Петр Петрович, — произнёс вождь. — Мы, всё-таки, должны разобраться, что же случилось во время испытания оборудования? — Помочь профессору и капитану госбезопасности я сразу не мог, — продолжил летнаб, — мне нужно было самому выбраться из-под обломков. И тут до меня дошло: я нигде не видел Романа… Товарищ Чума исчез. — Ви это утверждаете? — спросил Иосиф Виссарионович. — Так точно, товарищ Сталин! Я вытащил из-под обломков капитана госбезопасности Чумакова и академика Трефилова. Затем я начал звать товарища Чуму, раскидывая завалы руками. Его нигде не было. Совсем. Как будто… — Он помедлил, но всё-таки произнёс: …его испарил тот самый ослепительный поток… Затем в разрушенную лабораторию вбежали солдаты из охраны. Но даже совместные поиски ничего не дали — товарищ Чума бесследно исчез. — Хорошо, товарищ летнаб, — произнес вождь. — Я вас понял. Теперь перейдем к другим участникам эксперимента. Петров откинулся на спинку кресла, вспоминая события прошедшего дня. Уже через несколько часов после аварии, едва профессора и Ваню привели в чувство и оказали первую помощь, за ними приехал строгий черный автомобиль из Москвы. Товарищ Фролов, оставленный сейчас «на хозяйстве», своевременно доложил командованию о случившимся инциденте. Их, оставшихся без командира, срочно доставили в Кремль. В просторном кабинете Иосифа Виссарионовича царила напряженная тишина. Товарищ Сталин собрал срочное заседание, на котором присутствовали Берия, с холодным и пронзительным взглядом, Патриарх Сергий и митрополит Алексий в своих темных рясах, а также виновники этого чрезвычайного происшествия: всё еще бледный академик Трефилов, перевязанный Иван Чумаков и вполне себе здоровый и, отделавшийся только ушибами, летнаб Петров. Товарищ Сталин, неспешно раскуривающий трубку, скользнул взглядом по всей команде силовиков-энергетов. — Докладывайте, товарищи: что у вас произошло? И что это за яркий луч, который видело пол-Москвы? Так уж случилось, что последствия испытания летнаба Петрова в качестве оператора ЦПК оказались просто фантастическими. Сразу после инцидента, пока они приходили в себя, а охрана искала Чуму, в НКВД начали поступать первые тревожные, а потом и вовсе невероятные сообщения. Луч (или, точнее, сферическая волна) Божественной Благодати, сгенерированной машиной Бажена Вячеславовича, прошелся по ближайшим деревням Подмосковья. Его воздействие ощутили даже в столице — в наркомат внутренних дел поступили доклады о внезапной вспышке, осветившей ночное небо, а некоторые жители центральных районов клялись, что ощутили мимолетный, но всеобъемлющий прилив радости и покоя. Но настоящие чудеса начались там, куда луч попал напрямую. Из сельских храмов и церквей в районе Люберец и Раменского по цепочке сообщили о необъяснимых явлениях. Все иконы разом замироточили, источая неземное благоухание. В больницах и домах у тяжелобольных, безнадежных, наступали мгновенные исцеления — рассасывались опухоли, затягивались язвы, слепые прозревали, а хромые начинали ходить. Люди, охваченные враждой, мирились, а уныние и отчаяние сменялись светлой надеждой. Предметы — даже самые простые, вроде домашней утвари или инструментов, — на которые пришелся основной поток, будто бы зарядились тихим, теплым светом, обретая невиданную прочность и чистоту. Лицо патриарха Сергия, которого тоже срочно вызвали к вождю, обычно строгое и невозмутимое, выражало полное смятение чувств. — Да, это правда, — тихо, но четко произнес он, обращаясь лично к Сталину. — Ко мне уже поступили первые донесения. Я… мы… не могли поверить. Со времен апостолов не было явлено столь массового схождения Чудотворной Благодати. Это… это настоящее Чудо. Митрополит Алексий, сидевший рядом, горячо закивал. — Совершенно верно, Ваше Святейшество. Люди молятся, благодарят Господа за ниспосланную милость. Священники на местах… они поражены, они не знают, как комментировать произошедшее. Многие говорят о знамении, о начале новой эпохи. В этот момент Лаврентий Павлович Берия, до этого неподвижный, как изваяние, холодно улыбнулся и вставил реплику, обращаясь к церковным иерархам: — И они, конечно, будут крайне удивлены, когда узнают, что это «знамение» и «ниспосланная милость» были порождены не молитвами, а машиной, созданной товарищем Трефиловым в секретной лаборатории НКВД! Лицо Патриарха Сергия вытянулось. Митрополит Алексий отшатнулся, будто от удара током. — Что?.. Это невозможно! — вырвалось у старца. — Вы смеетесь над нами, Лаврентий Павлович? Машина не может сотворить Чудо! Благодать нисходит только от Бога и проводником её могут быть только люди, чьи души чисты, а вера — крепка! — Тем не менее, факты — вещь упрямая, — парировал Берия. — Вспышка была зафиксирована приборами. Эпицентр — секретный полигон НКВД. А временное совпадение исцелений с моментом начала эксперимента академика Трефилова исключает даже вероятность случайности. Ваше «чудо» имеет вполне материальную причину. Священники замолчали, поглядывая то на холодное лицо Берии, то на бледного, потерянного Трефилова. В их глазах читался ужасный, сокрушительный внутренний конфликт: вера в чудо столкнулась с неопровержимым, кощунственным с их точки зрения, доказательством его искусственного происхождения. Они не хотели верить. Они не могли поверить. Иосиф Виссарионович, внимательно наблюдавший за этой сценой, медленно выпустил струйку дыма. — Вот видите, как все запутано товарищи! Давайте разбираться по порядку, что же произошло на самом деле? Петр Петрович, — сказал он, обращаясь к летнабу. — А давайте начнём с вас. Что же, все-таки, произошло в самой лаборатории в тот роковой момент? Петров легонько мотнул головой, прогоняя воспоминания. Он уже все рассказал высокой комиссии, так, как и видел собственными глазами. Теперь Иосиф Виссарионович расспрашивал академика Трефилова, о причинах, послуживших катализатором «незапланированных» Небесами Чудес. Профессор, запинаясь, но с горящими глазами, начал объяснять присутствующим принцип работы своего изобретения, ЦПК — Церебрального психоконцентратора. Он говорил об энергии, о пси-полях, о материализации мысли. Лаврентий Павлович слушал, холодно оценивая оратора, и время от времени делая какие-то пометки в блокноте. — Таким образом, товарищ Сталин, после того как мы активировали ЦПК, машина вышла на расчетный режим работы. Сначала все шло по протоколу, показатели были в норме. Но затем… — Трефилов замолчал на мгновение, вновь переживая тот момент. — Затем произошел колоссальный энергетический скачок. Аппаратура не выдержала. И в тот миг, вместо контролируемого узконаправленного импульса, машина выпустила в небо… луч. Ослепительный столп чистого, немыслимой силы Света. Основная часть сферической волны «альфа энергии» ушла в небо, рассеявшись в атмосфере, но часть её… да, часть альфа-энергии пошла по земле, что и вызвало целый ряд… ваших чудес, владыка. Когда Трефилов закончил, Сталин вновь повернулся к священнослужителям. — Изменилось ли ваше мнение, ваше святейшество? Патриарх Сергий тяжело вздохнул и сложил руки на животе. — То, что описал академик, с точки зрения Церкви очень похоже на Благодать Божью. Силы, которая нисходит на молящихся в храме, укрепляет дух и дарует утешение. Но здесь… — Он покачал головой. — Здесь человек присвоил себе право управлять Божественным даром. Это опасно. Благодать — дар свыше! Она не может… не должна добываться бездушной машиной…. — Но по всем параметрам — это так, — произнёс вождь. — И отказываться от этого… — А что тогда будет с душой человека, который получит этот Божественный дар просто так — ни за что? Не обесценится ли для него истинная вера? Не сделаем ли мы этим только хуже? — Понимаю ваши опасения… — задумчиво произнес Иосиф Виссарионович. — Но мы совместно с Церковью, готовы выработать совместную тактику по применению Цэрэбрального психоконцентратора… — Даже название у этой машины, как будто из Преисподней — Цербер, — передернул плечами престарелый патриарх. — Нэ нравится название — придумаем другое, — успокоил старца товарищ Сталин. — Но главный вопрос в том, — он взглянул на академика, — сумеем ли мы поставить их производство на поток в ближайшее время? И второй — куда же, всё-таки, делся товарищ Чума? Глава 2 Сознание вернулось ко мне внезапно, будто кто-то резко щелкнул выключателем в темной комнате. Но этот «кто-то» включил только свет, не отдав управление телом в мои руки. Я не открывал глаза — они уже были открыты. Я не вдыхал — воздух сам наполнял мои легкие, холодный и с непривычным привкусом смеси ржавого металла, хвои и прелой листвы. Паника, острая и слепая, попыталась сжать горло, но даже это мне было недоступно — мое тело было чужим, этакой крепкой клеткой из плоти и костей, в который заточили мою сущность. Я мог лишь пассивно смотреть моими глазами, чувствовать моей кожей, слышать моими ушами. Но даже слабенькая попытка пошевелить пальцем обернулась ничем — нейронный импульс, не долетев до цели, гас «в пустоте». Я был пассажиром в собственном теле. Но самым ужасным было даже не это. Меня терзал один вопрос: что же случилось после ослепительной вспышки, что чуть не выжгла сетчатку глаз и отпечаталась на внутренней стороне черепа вечным негативом? Являлся ли Благодатью, полученный с помощью ЦПК, сияющий сгусток чистого света, уходящий в бесконечность? Мои мысли метались в заточении, словно перепуганные птицы, бьющиеся о стекло. Что, если это не Благодать? Что, если тот ослепительный импульс был не озарением, а карой? Окончательным приговором для всего нашего дерзкого предприятия? Я ведь не видел, что стало с другими. С самим Трефиловым, с его безумной, одержимой верой. С Ваней, таким молодым и азартным. С товарищем летнабом, трезвым и расчетливым прагматиком. Они обратились в прах? Испарились в квантовом всплеске? Или их сознания, как и мое, были выбиты из тел и теперь неприкаянно бродят в этом лимбоподобном пространстве, в этом чистилище из хвои и ржавого металла? А может, всё сработало именно так, как и задумывалось? И этот ослепительный свет и был той самой Благодатью — конечным откровением, последним знанием, которое человеческий разум просто не в состоянии вместить и выдержать? И моё нынешнее состояние — не ошибка, а закономерный итог? Ведь я — чужой, проклятый ведьмак. Может, этот импульс Божественной силы выжег во мне не только всё лишнее, типа дара, который церковь считает скверной, но и всё человеческое, оставив лишь пустую оболочку, исполняющую чью-то волю? Пока я размышлял, гоняя по кругу одни и те же неразрешимые вопросы, моё тело… шло. Медленно, неторопливо, словно запрограммированный автомат, лишенный спешки и сомнений. Ноги сами собой переставлялись по разбитой лесной грунтовке, абсолютно не чувствуя ни усталости, ни камней под подошвами. Взгляд, не управляемый мной, скользил по высоким молчаливым соснам, по редким березкам с белой, словно бумажной, корой. Все вокруг было залито странным, косым светом — не то утренним, не то вечерним, — который не отбрасывал четких теней. Солнца, как и самого неба, тоже не было видно — его закрывали густые кроны деревьев, образующие сплошной серо-зеленый свод. Воздух был неподвижен, без единой крупинки пыли, что всегда парят в лучах солнечного света. Полная и нереальная «стерильность». Дорога вилась вперед, и мое тело двигалось по ней с жутковатой, монотонной целеустремленностью. Это было похоже на самый реалистичный сон, где ты понимаешь, что спишь, но никак не можешь проснуться, и от этого понимания по спине ползет ледяной пот. Пейзаж менялся плавно и беззвучно, словно декорации в гигантском, безмолвном театре, а я был и зрителем, и актером в главной роли, чьи реплики за него читает суфлер из ниоткуда. Именно в тот момент я начал замечать окружающие меня несоответствия. Этакие анахронизмы, которых не должно было существовать в принципе. Сначала мельком, краем не-моего взгляда: на обочине, уткнувшись в сосну, стоял совершенно новый, с глянцевым блеском свежей краски «Запорожец» ЗАЗ-965. Рядом с ним, положив на капот кожаный портфель, курил молодой мужчина в идеально отутюженном костюме-тройке и в соломенной шляпе-канотье. Он обмахивался газетой, и я успел заметить название газеты — «Правда», дату — июль 1962-го года. Он посмотрел на меня, кивнул с безразличной вежливостью и продолжил курить. Мои ноги прошли мимо, не замедляя шага. Рядом с ним на заросшей зеленью лужайке стоял основательно потрёпанный автомобиль «Победа». Из его открытых окон доносилась громкая музыка — то ли твист, то ли рок-н-ролл. А чуть дальше, прямо на дороге, лежал немецкий мотоцикл с коляской, основательно, до дыр, поеденной ржавчиной. Хотя сам мотоцикл выглядел так, будто только что сошёл с конвейера. Дорога пошла под уклон, и мои ноги заставили меня шагнуть прямо в густой, почти осязаемый туман, холодный и плотный, как желе. И из этого тумана навстречу мне, грохоча железом и тяжело дыша, вынеслись всадники. Не призраки, а самые что ни на есть из плоти и крови! Запыхавшиеся от быстрого бега лошади, усталое ржание, хруст снега под копытами… Снега, которого за секунду до этого не было! Мимо меня неслась настоящая конная лавина в белых плащах-сюрко с черными крестами. Тевтонские рыцари в грохочущих латах, с забралами, опущенными на лица. Тяжелая поступь их рысаков, размётывала в стороны иглы хвои и комья мерзлой земли. Они промчались буквально в сантиметрах от меня, заставив почувствовать на своей коже морозный ветер, резкий и ледяной. А следом за тевтонцами из-за стволов сосен с громким лязгом и криками выметнулись древнерусские витязи в шлемах-шишаках, с красными щитами. Они мгновенно пронеслись мимо меня, не заметив и не задев, оставив напоследок лишь запах конского пота, металла и зимней стужи. И так же внезапно, как появились, они исчезли. Туман растаял. Снег испарился. Звон битвы сменился все той же мертвой, гнетущей тишиной. Но на дороге, как доказательство их реальности, остались глубокие, свежие следы от копыт, да переломанные кусты. За поворотом дорогу пересекал ручей, через который был переброшен добротный деревянный мостик. И на нем столкнулись два мира. С одной стороны моста медленно, со скрипом, ехала телега, груженная мешками с зерном, запряженная тощей лошадью. Мужик в лаптях и в худых портках, сплошь в заплатках, что-то кричал ей, погоняя. А с другой стороны на мост выкатил вездеход ГАЗ-3409 «Бобр» в камуфляжной раскраске, с антеннами на крыше. Его мощный дизель урчал, и водитель в современном бронежилете и шлеме нетерпеливо посигналил телеге, чтобы та убралась с пути. Никто из них, казалось, не видел абсурдности этого столкновения эпох. Мои ноги мерно застучали по доскам моста, проходя между ними. И на меня вновь никто из них не обратил внимания. Воздух гудел от разноголосицы: я слышал и скрип тележных колес, и рокот дизеля, и щебет птиц, и вдруг — оглушительно четкий, как удар хлыста, звук выстрела из винтовки Мосина. Он прозвучал так близко, что я инстинктивно попытался пригнуться, но мое тело лишь равномерно качалось в такт шагам. И тут я понял. Это не лимб и не сон. Машина Трефилова не уничтожила нас. Она сделала нечто иное — порвала ткань реальности. Время здесь не текло, оно накладывалось слоями, как перемешавшиеся страницы неправильно сшитой книги. И я, застрявший в собственной плоти, был всего лишь нейтральным наблюдателем, курсирующим по просеке, где прошедшие и будущие столетия не имели ровно никакого значения. Время на этой тропе перестало быть линейным, оно спуталось в клубок, и я, запертый в своей темнице из плоти, был вынужден наблюдать, как этот клубок беспощадно раскатывается по всей лесной дороге, вышибая наружу обломки разных эпох, перемешивая прошлое, настоящее и будущее в одну сплошную, безумную кашу. И теперь мой главный вопрос звучал иначе: куда ведет эта дорога сквозь время, и что ждет в ее конце? Мои шаги, все такие же мерные и неуклонные, несли меня вперед по разбитой лесной дороге, которая пронзала само время. А я был иглой, сшивающей лоскуты реальности, и с каждым шагом картина вокруг меня менялась, дёргаясь, словно кадры в старом, поврежденном фильме. Слева с треском и грохотом продирался к дороге через бурелом советский танк Т-34, его гусеницы рвали мокрую землю, а на броне, черная от копоти и пота, сидела пехота в рваных шинелях. И в тот же миг над этой бронированной махиной тихо и плавно скользил по воздуху серебристый дрон незнакомой мне конструкции, издавая едва слышное гудение. Воздух продолжал гудеть от этой чудовищной звуковой какофонии: я слышал лязг мечей, команды на немецком, матерную русскую брань, рокот дизелей, электронные сигналы, громкое пение деревенских петухов, которых тут никогда не было, и все это одновременно. Запахи смешались в одну тошнотворную смесь: паленое мясо, гарь, порох, свежая хвоя, озон, парное молоко и лошадиный пот. Я прошел мимо поляны, где навсегда застыли в своем бою русский витязь в кольчуге и печенег с кривой саблей. Они были полупрозрачны, словно мираж, и сквозь них я видел руины какого-то бетонного сооружения, похожего на дзот. Из него выползали, стреляя на ходу, люди в противогазах, непривычных глазу, и с странным оружием, которое, судя по его внешнему виду, собрали в этом же дзоте «на коленке». Я так и не понял, что это — видения какой-то далекой войны, которой еще не было или уже никогда не будет? Внезапно сзади донесся дробный топот, от которого содрогалась даже земля. Мое тело не обернулось, оно лишь замерло на мгновение, заставив и меня застыть в ожидании. Он появился справа, обогнав меня одним мощным прыжком. Ослепительно-белый конь, чья длинная грива красиво трепетала на ветру. Его копыта, казалось, не ступали по земле, а лишь слегка касались ее, оставляя на песке не вмятины, а легкое, тлеющее сияние. Он был воплощением чистоты, силы и неземной красоты. И в тот же миг на меня обрушилось понимание происходящего. Как же я сразу об этом не подумал? Ведь я уже видел этого коня. И он был «моим»: моим скакуном, моей силой, моей сутью! И имя существа, пленившего моё сознание, отозвавшись в каждой клеточке моего парализованного тела, в каждой частичке моей захваченной души. Оно отозвалось леденящим шепотом изнутри, от которого даже мир замер в ожидании конца… Конца света… Ибо имя мне — Первый! Первый всадник Апокалипсиса — Чума, Мор или Завоеватель! Всадник на белом коне. Я был им. Я был Чумой, Завоевателем, несущим гибель всему живому и самому миру. Но моя сущность оказалась разорвана, поймана в ловушку этой временной аномалии, отделена от моей истинной силы. Ведь не может Всадник Апокалипсиса быть беспомощным пленником собственного тела, безвольным пассажиром на дороге сквозь века. Конь, мой верный скакун, обернулся ко мне. Его глаза пылали холодным отблеском звездной пыли, в них отражались все смерти, все войны, все павшие империи, что я когда-либо низвергал. В его взгляде не было ни вопроса, ни упрека. Было лишь ожидание. Ожидание того, что я, наконец-то, вспомню свое предназначение. Что я снова надену на голову венец триумфатора и возьму в руки свой лук, стрелы которого разнесут по планете чуму и мор. И я вспомнил. Не конкретную битву или зараженный умирающий город. Я вспомнил горьковатый привкус людского страха на кончике языка. Сладковатый запах гниющей плоти, смешанный с дымом пожарищ. Восторг победы, которая лишь только предтеча всеобщего поражения и разрушения самих основ реальности этого мира. Я был не просто воином. Я был возмездием за грехи, самим воплощением грядущего Апокалипсиса. Абстрактным ужасом, облекшимся плотью всадника. Мой паралич начал отступать. Но не потому что я силой воли сломал правила этой реальности, а потому что я принял условия «игры». Я поднял руку. Движение было медленным, будто сквозь плотную смолу, но тело реагировало на мои команды. Белый конь издал тихое ржание, и всё вокруг разительно изменилось: Т-34, давивший бурелом, внезапно качнулся и выстрелил. Снаряд пробил в окружающем пространстве дыру, через которую на миг стало видно поле, усеянное телами в мундирах эпохи Наполеоновских войн. Выстрел советского танка грохнул где-то под Ватерлоо. Дрон, паривший в воздухе над танком, вдруг замер, заискрился и рухнул на землю, пораженный не пулей, а… сглазом татарского шамана, справляющего какой-то обряд у обочины дороги. Продвинутая технология будущего пала перед первобытной магией. Я повел рукой, и какофония звуков слилась в одну оглушительную симфонию разрушения. Лязг мечей подстроился под рокот дизелей, крики рыцарей смешались с разрывами бомб и свистом пуль, создавая жутковатую музыку. И я был один из ее дирижеров. Запахи также перестали быть случайными. Теперь это был один, всепоглощающий аромат — запах Гибели. Уникальный и неизменный, будь то зараженные чумой трупы монгольских воинов при осаде Каффы[1] или ядерный пепел Хиросимы. Путь передо мной больше не был извилистой разбитой колеёй. Он выпрямился и выровнялся, превратившись в идеальную и бесконечно длинную дорогу, уходящую в самую гущу «смешанного времени». Мой белый конь всхрапнул, когда я запрыгнул в седло, и, приплясывая, тронулся с места. Его копыта больше не оставляли тлеющего сияния. Теперь они оставляли черные обугленные следы. Каждый его шаг обжигал реальность, вплетая в ее ткань разрушение. Я ехал. Уже не как сторонний наблюдатель, а как причина грядущего конца времен. Я не просто видел закат этого мира — я вел его за собой. Я собирал грядущий Апокалипсис по крупицам из всех времен, чтобы там, в финале своего пути, где эта дорога наконец завершится, я смог собрать его воедино и предъявить миру. И я знал, что еду не один. Где-то рядом, в других «слоях» этого фантасмагорического безумия, такие же дороги преодолевают и мои братья: Война, Голод и Смерть. Их кони несли всадников к той же точке. Там, где мы должны были непременно встретиться. Чтобы сыграть финальный аккорд в судьбе этого мира. А затем поставить жирную точку в его существовании. Я ехал, и с каждым шагом моего коня воспоминания накатывали все сильнее… И вдруг до меня дошло. Ледяной ужас пронзил мою душу — это были не мои мысли и не мои воспоминания. Я не первый Всадник. Я — его тюремщик. Когда-то (я даже не был в курсе, как это произошло) я стал сосудом, который принял в себя дух Чумы, позволив тому обрести форму и волю в материальном мире. Наши сознания должны были слиться, и я стал бы им, а он — мной. Но я воспротивился. Силой воли, о которой теперь остались лишь смутные воспоминания, я совершил немыслимое — я отгородился от вселившегося в меня Всадника, заперев его в самых глубоком и дальнем уголке собственного подсознания. Я возвел ментальную стену, неприступную крепость, и замуровал его там, обрекши на безмолвие и небытие. И только теперь я понял, что произошло. Благодать и создавший её агрегат академика Трефилова. Эта искусственно созданная энергия безжалостно разрушила мою защиту, освободив моего пленника. Чума вырвался на свободу. И он уже не был отдельным существом. Неизбежное все-таки начало сбываться — наши сущности сливались в одну. Его стремления я уже ощущал, как свои собственные желания. Это он через меня направлял коня, это его взгляд выжигал реальность. Я был всего лишь пассажиром в собственном теле, одержимым древней могучей Сущностью, сопротивляться которой у меня уже не было сил. Дорога, прямая как стрела, вела к одной-единственной точке. И я знал, что это конец не только пути, но и моим иллюзиям о собственной свободе. Впереди, в месте, где сплетались все нити времени, дорога расширилась, превратившись в гигантскую площадь, вымощенную отполированным до зеркального блеска обсидианом. На ней уже стояли трое. Справа, на рыжем коне, нависшем над грудой окровавленного золота и сломанных военных штандартов, восседал второй Всадник — Война. Его черные доспехи, казалось, поглощают даже свет, а глаза пылали чистым, неразбавленным пламенем битвы. Его огромный меч, который он практически никогда не выпускал из рук, был приторочен к седлу его гигантского коня, похожего на сгусток неистового огня. Слева, на вороном коне, отощавшем, как и хозяин, до совершенно скелетированного состояния, сидел Голод. Его длинные костлявые пальцы сжимали весы, на чашах которых лежали спелый колосс и высохший детский череп. И от него исходило тихое и всепоглощающее уныние. И прямо передо мной, на коне бледном, меня ждал тот, кому все это служило прелюдией. Смерть. В его руках не было косы — жнец человеческих жизней тоже приторочил её к седлу. Мой белый конь подошел к ним и встал напротив — глаза в глаза. Я посмотрел на своих «братьев» и внутри себя ощутил ликующий рев Чумы, наконец-то воссоединившегося с «семьей». Его торжество было оглушительным. — Наконец-то ты с нами, брат! — Смерть медленно кивнул, и его горящий взгляд из-под темного капюшона пробрал меня до костей. — Финал уже близок! [1] В 1346 году хан Золотой Орды Джанибек осаждал генуэзскую крепость Каффу (современная Феодосия). Первая осада не увенчалась успехом, и во время второй в войске Джанибека началась эпидемия чумы. Согласно хронисту Гартбелле де Мусси, Джанибек приказал забрасывать за стены крепости тела умерших от чумы, что, по одной из версий, привело к распространению «черной смерти» в Европе через генуэзских купцов. Глава 3 Уголки моих губ сами собой поползли вверх, вылепливая на лице ухмылку, мной совершенно не управляемую. Я уже был готов поприветствовать остальных собратьев-всадников, но воздух всколыхнул низкий и грубый голос, налитый таким ядовитым презрением, что им реально можно было отравиться. — Мы уже начали без тебя, Чума! Война — могучий в черных доспехах. Его пылающие угли-глаза впились в меня, словно пытаясь выжечь душу. Его рыжий конь громко фыркнул, словно поддерживая хозяина, и из раздутых ноздрей вырвалось облако едкого дыма, пахнувшего гарью и пеплом сожженных городов, и раскаленной сталью. — Мир, моими стараниями, уже изрядно вспахан и жаждет судного дня! Твоя задержка была… досадной помехой, но не более. Мы прекрасно обошлись без твоего благородного присутствия! И, если что, можем продолжить в том же духе! Я ощутил, как слепая и всепоглощающая ярость Чумы накаляет мою кровь буквально до кипящего состояния. Казалось, вот-вот, и она изойдёт паром прямо в моих жилах. — Следи за языком, Раздор[1]! — Мой собственный голос превратился в низкое, зловещее шипение, словно раскаленный клинок, сунутый в воду. — Тебе так не терпится примерить титул Завоевателя[2]? Или надеть на голову Венец фаворита[3]? Возомнил себя Первым? — О, еще как не терпится! — Война едко рассмеялся, и его доспехи, черные от копоти и запекшейся крови, зловеще лязгнули, когда он скрестил могучие руки на груди. — Ты выдохся, Всадник! Твоя поступь уже не уносит миллионы жизней! Ты стал тенью былой мощи! Пора бы это признать! Тебя слишком долго не было в этот раз, и мне пришлось взять всё в свои руки! Я видел, как при этих словах замерли, превратившись в изваяния, Голод и Смерть. Даже сам воздух застыл, «затаив дыхание». Раздор переступил какую-то незримую грань, за которую не следовало заступать никогда. — Или, быть может, твой сосуд оказался крепче, чем ты рассчитывал? — продолжал глумиться надо мной воин, и в его голосе звенела ядовитая насмешка. — Я до сих пор чую в тебе это… сопротивление… Этот жалкий шепоток червя-смертного, который ты так и не смог задушить. Это уже не смешно, Чума. Неужели ты позволил какому-то ничтожному праху у твоих ног, диктовать условия твоему приходу? Война не отводил от меня своего пламенеющего взора, словно пытаясь таким способом продавить свою позицию. Его конь, словно чувствуя накал страстей и льющуюся потоком ненависть, беспокойно бил копытом о спекшийся обсидиан, каждым ударом высекая ослепительные злые искры. — Знай свое место, Второй! — Мой трубный глас прорвался сквозь стиснутые зубы. — И не суйся в дела, коих ты никогда не был в силах постичь! Помни, кто здесь ПЕРВЫЙ! — После этих слов даже земля дрогнула под копытами моего коня, настолько я был разгневан. — Надолго ли? — оскалился Война, опуская ладонь на рукоять своего меча. Я не стал отвечать. Слова были еще одним оружием Раздора, которым он филигранно пользовался. Они были его стихией. Моей же стихией было действие. Легкое, почти невесомое движение моей руки — и невидимая гигантская сила, мое право Первого Всадника, обрушилась на Войну. До этого случая я никогда не пользовался этим правом. Война, хоть и ходил раньше по самому краю, никогда нет переходил границ. Но сегодня, похоже, он решил бросить мне вызов. Что ж, пришла пора поставить его на место, ибо он реально зарвался. И если не пресечь этот выпад, дальше может быть только хуже. Но я не собирался стирать его в порошок или развеивать прахом — он, Война, тоже важный элемент в грядущем Армагеддоне. Моя атака — лишь акт напоминания, что не стоит менять правила игры, установленные даже не нами. А тем, кто гораздо, гораздо могущественнее. Воздух заискрился миллиардами электрических разрядов, затрещал и сгустился, превратившись в неподъемную гирю. Войне показалось, будто на его плечи и на спину его жеребца рухнула вся тяжесть мира, который он так жаждал уничтожить. Раздался оглушительный лязг доспехов, и могучий всадник припал к шее своего коня, не сумев выдержать чудовищное давление. Пылающие глаза Раздора на миг расширились от неожиданности, а рыжий скакун, почуяв невесомую и неумолимую тяжесть, взвыл не своим голосом. Мощные ноги животного, затряслись от напряжения, а затем начали подгибаться. Сухожилия натянулись, как канаты, мышцы вздулись буграми, но непосильная ноша продолжала давить. Копыта со скрежетом поползли по обсидиановой поверхности, искря и оставляя за собой глубокие борозды. Вскоре жеребец ткнулся брюхом в землю, не выдержав чудовищного гнета. Он еще пытался трепыхаться, исходя дымом и огнём из ноздрей, но это было бессмысленно. Даже прочные вороненые доспехи Войны, эти черные, покрытые вековой копотью и кровью латы, сминались, как будто были не толще листа лопуха. С противным металлическим скрежетом стальные пластины на груди и спине Второго Всадника пошли волнами, вминаясь внутрь, сжимая словно тисками его могучее тело. Раздор, стиснув зубы, попытался выпрямиться, уперевшись руками в луку седла, но его движения стали медленными, тягучими, будто он пытался поднять непосильное, как былинный Святогор «тягу земную». Каждый мускул его тела трещал от напряжения, но преодолеть титаническое давление он не мог — моя сила была иного порядка. Скованный невидимыми оковами, Война смог лишь издать сдавленный, яростный рык. Пламя в его глазах бушевало, но оно уже совершенно меня не трогало. Я видел, как в его взгляде, помимо ярости, промелькнуло осознание. Осознание той непреложной истины, которую он, в своем ослеплении, возомнил допустимым оспорить. Он почувствовал на себе подлинную тяжесть нашей Иерархии, ту, что скрепляет сами основы мироздания. Мое молчание было красноречивее любых слов Раздора. Я просто наблюдал, как он борется, как его жеребец, существо из плоти и огня, из последних сил пытается противостоять чистой, неотвратимой силе Первенства. Это был не бой — это была демонстрация. Урок. Наконец, я ослабил хватку. Всего на йоту. Ровно настолько, чтобы он смог перевести дух, чтобы его конь смог подняться с колен, скуля и фыркая, словно перепуганный жеребёнок. Давление спало, но его тень осталась. Невидимая печать моей воли по-прежнему висела над ним, готовая обрушиться вновь при малейшем признаке непокорности. — Теперь ты знаешь «тяжесть» моей кары, — прозвучал мой голос, холодный и ровный, как ледяная равнина. В нем уже не было гнева, лишь безразличие вечности. — Запомни ее! Война медленно, с трудом выпрямился в седле. Его доспехи, сплющенные и изуродованные, с треском начали возвращать себе форму. Он больше не смотрел на меня с вызовом. Теперь в его пылающих очах пылала иная ярость — ярость униженной гордости, смешанная с древней, первобытной ненавистью. Но главное — в них поселился страх. Тот самый, сокрушительный страх, что лишь я, Первый Всадник Чума, могу вселять даже в сердца бессмертных. Он не сказал больше ни слова. Лишь кивнул, коротко и резко. Этого было достаточно. Разворот его жеребца был тяжелым и неуклюжим. Копыта, все еще подрагивая, отбили дробь по твердому обсидиану. Я наблюдал, как он удаляется. Спина его была выпрямлена с неестественной, почти деревянной прямотой. Его жеребец хромал, волоча одну заднюю ногу, и от каждого его шага по земле расходились черные трещины, наполненные багровым светом. Он уносил с собой не только унижение, но и семя будущей мести. Я не только чувствовал это — я это знал. Такова была природа Раздора, и изменить её я был не в силах. Таким уж его создали. Но сейчас и это не имело значения. Семя может прорасти лишь в той почве, в которую его кинут. А я только что ясно дал понять, кто хозяин этой земли. — Твое место до сих пор по правую руку от меня! — крикнул я ему вслед. Он кивнул, не оборачиваясь, продолжая уезжать вдаль. Тишина, наступившая после его ухода, была густой и звенящей. Воздух, еще недавно искрившийся от моей силы, уже успокоился и обрёл привычные свойства. Я провел ладонью по шее своего коня, ощущая под кожей не тепло, а вечный, неумолимый холод, который будет меня терзать до тех пор, пока я не покину седло. — Итак, правила восстановлены! — объявил я во всеуслышание. — Равновесие — возвращено! Первый Всадник — вернулся! — Я взглянул на двух других зрителей этой нелицеприятной сцены. Они спокойно созерцали экзекуцию своего собрата и не вмешивались в процесс, как и подобает тем, кто видел всё, и чьё появление в мире никогда не сулит ничего доброго. Голод — он не проронил ни звука. Но в его молчании не было ни сочувствия, ни осуждения. Был лишь холодный, голый расчет. Он видел крушение амбиций Войны и видел восстановление порядка. И то, и другое было… правильным. Лишь на краткий миг его тонкие губы тронула чуть заметная улыбка — сегодня он досыта насытился зрелищем чужого падения. И такая пища была ему «по душе». Смерть тоже внимательно наблюдал за мной. Я чувствовал его безмолвное признание: порядок восстановлен. Иерархия соблюдена. Теперь он будет ждать своего часа, когда придет время собирать урожай, посеянный всеми нами. — Я рад, что ты действительно вернулся, Завоеватель! — прошелестел Всадник на бледном коне. — У нас осталось не так уж и много времени, чтобы решить судьбу этого мира. — Если мы возродились все вместе, — ответил я, — значит, Печати уже сорваны, а мир обречён… — Не суди поспешно, Первый! — вновь тихо прошелестел Великий уравнитель. — Печати уже срывались, а мир до сих пор не погрузился в пучину Апокалипсиса! Значит, он еще не полностью погряз в Грехе. У тебя еще есть время подумать и решить. — Согласен, брат! — Голос Голода был подобен шершавому наждаку, царапнувшему мой слух. — Этот мир, возможно, еще не совсем потерян. Можно дать ему время еще немного потомиться… Подготовить, как следует. Обескровить. Сделать податливым, чтобы жнецу было легче. — Он кивнул в сторону безмолвной Смерти. — Но перед главным пиром всегда идет долгий пост. И я знаю, как его устроить… Я повернул голову к Голоду. Его худой конь, шкура да кости, обтянутые высохшей кожей, нервно переступал с копыта на копыто. Сам Всадник сидел неподвижно, и лишь его пальцы, длинные и костлявые, беззвучно барабанили по пустому черепу, лежащему на одной из чашек весов. Его взгляд, глубоко утонувший в глазницах, был прикован ко мне. — Ты считаешь, я «перегнул палку»… с Раздором? — спросил я. — Я думаю, что гнев — плохой советчик, даже для тебя, Чума, — ответил Голод, и его слова повисли в воздухе, тягучие и терпкие, как прогорклый мёд. — Мы все нужны для финального аккорда. Раздавленный и слабый Война… менее эффективен. Его ярость не должна потухнуть, она должна пылать. Я перевел взгляд на Смерть, вопросительно взглянув на собрата. — Ему необходим был этот урок, — прозвучал наконец его голос, тихий, но пронизывающий до самых костей. Он не стал говорить больше. Да это было и не нужно. Его молчание было весомее любых речей Голода и яростных выкриков Войны. Смерть просто развернул своего коня и тронулся с места беззвучной, плавной поступью. Он удалялся в сторону надвигающихся сумерек, и тень от него тянулась бесконечно долго, поглощая свет и звук. Голод еще на мгновение задержался, его взгляд скользнул по мне, оценивающе, жадно, а затем он тоже повернул своего жалкого скакуна и поскакал прочь, но уже другой дорогой — той, по которой скрылся Война. Он устремился не за Смертью, а за тем, кто теперь был уязвим, обижен и полон жажды мести. Голод отправился сеять свои семена в благодатную, вспаханную гневом и унижением почву. Я остался один. Тишина снова сомкнулась вокруг, но теперь она была иной. Не звенящей, а тяжелой и гнетущей. Зрелище окончено. Урок усвоен. Во вселенной Всадников вновь наступил хрупкий, но неоспоримый баланс. Я дал урок, восстановил порядок, но равновесие оказалось хрупким, как стекло. Я загнал болезнь внутрь, но не вылечил ее. И теперь предстояло ждать, не проявится ли она снова, в еще более уродливой и опасной форме. Мой конь фыркнул, и из его ноздрей вырвалось облачко морозного тумана. Армагеддон был неизбежен. Но путь к нему, как я теперь понимал, мог оказаться куда извилистее и коварнее, чем я предполагал. Гнев мой утих, сменившись привычной гнетущей тяжестью ответственности. Армагеддон был еще впереди, и каждому из нас предстояло сыграть в нем свою роль. Даже Войне. Особенно Войне. Но теперь он будет помнить свое место. Я тронул поводья, и мой конь неторопливо повернулся, унося меня прочь от этого места. Моя работа здесь была сделана. На горизонте уже клубился туман грядущих бедствий, и у каждого из нас была своя роль в предстоящем великом действе. Когда в сумеречной мгле растворились даже тени моих собратьев, я попытался нащупать границу, провести черту: вот я, а вот он — Первый Всадник, Чума, древняя сила, которую я когда-то заключил в самые глубины своего разума. Но это оказалось невозможно. Не было больше «я» и «он». Было только «мы». Попытка отделить себя была похожа на попытку отделить пламя от жара. Наши мысли текли единым потоком, воспоминания Чумы смешались с моими воспоминаниями. И они все были моими. Яркий, жгучий ужас от этого осознания на мгновение парализовал меня. Произошло именно то, чего я боялся больше всего, держа эту сущность взаперти. Я понимал, что это слияние — это и есть конечная стадия возрождения Всадника Апокалипсиса. Я терял себя, свою человечность, ту хрупкую часть, что позволяла хоть как-то сострадать этому обреченному миру. Скоро от нее не останется и следа, и я стану чистым воплощением уничтожения, бесчувственным орудием в руках неумолимого рока. Вес ответственности сменился тяжестью окончательной, бесповоротной потери. И тогда меня осенило. Я не могу сражаться с этим. Не могу вернуть себе то, что поглощено. Я не могу убить Чуму, не убив себя. Но я могу сделать нечто иное. Я могу принять это всем сердцем и постараться сохранить как можно больше всего присущего мне, как человеку. Я посмотрел на мир, уже ощущающий предвестие неумолимого прихода Армагеддона. Я видел его грехи, его язвы, его разложение… Но также я не перестал видеть всё то светлое и хорошее, чего тоже хватало с лихвой в этом мире. И я должен был постараться его спасти, даже полностью слившись с Первым Всадником в единое целое. Я должен был успеть. Даже обязан! Я чувствовал, как границы моего «я» продолжают растворяться, я прикидывал какими должны быть мои последующий шаги. Если мне суждено стать Чумой, то пусть я стану не только разрушением, но и очищением. Если мир должен пасть, то пусть он падет не столько под копытами коней Апокалипсиса, сколько в огне собственных грехов — но так, чтобы на пепелище осталось семя нового, светлого мира. Где-то впереди Война рыскал в поисках новых сражений, Голод сеял семена отчаяния, а Смерть неторопливо собирала свой печальный урожай. Я же — или то, что пока еще помнило себя мной — шел между ними, пытаясь их сдерживать… Ну, хотя бы до того момента, когда окончательно исчезну. Но прежде чем это случится, я сделаю то, чего не делал ни один из Всадников до меня. Я дам еще один шанс нашему миру. Пусть даже ценой собственного «я»… [1] В некоторых интерпретациях «Война» ассоциируется с «Раздором» как один из четырёх всадников Апокалипсиса. [2] «Чума», «Завоеватель» и «Мор» — это разные наименования одного из четырёх всадников Апокалипсиса. [3] В библейском тексте, в книге Откровение (6:2), сказано: «…и вот, конь белый, и на нём всадник, имеющий лук; и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить». Глава 4 Белый конь мерно перебирал копытами, пронося меня мимо руин былых империй и еще не возникших, которые могут и не возникнуть вовсе, если мы доведём до конца то, ради чего и появились в этом мире предвестники грядущего Апокалипсиса. Меня же всё это время терзали два неразрешимых вопроса: что делать и куда теперь мне держать путь? Долг Всадника звал меня создавать новые очаги болезней и страданий, чтобы как можно глубже обнажить темную человеческую суть. А в таких условиях она обязательно проявит себя во всей своей неприглядной красе, и принять нужное решение о том, что Армагеддон необходим, будет куда легче. Но ни я, ни Всадник… этакое совместное «я-мы», поскольку никакого разделения между нами уже не существовало, не стремились к бездумному уничтожению такого поистине прекрасного мира и его обитателей. В этом тоже заключалось предназначение Первого Всадника, которое понимал и разделял, пожалуй, лишь Великий уравнитель — Смерть. И думается мне, что возрождение глашатаев конца света в телах смертных было задумано не просто так, а именно с этой целью — спасения мира, уже стоящего на краю пропасти. Если бы Войне каким-то способом удалось удержать главенство в нашей неразлучной четвёрке (грёбаные мушкетёры, твою медь!), то решение о разрушении мира уже было бы давно принято. И Раздор ни в коей мере не терзался бы угрызениями совести. А вот я… мы… на этот счёт еще не были так уверены, поэтому и пытались оттянуть неизбежный, казалось бы, конец на неопределенное время. Чтобы еще раз как следует взвесить — достоин ли этот мир шанса на будущее, или всё-таки уровень греха переполнил все пределы, и его пора превратить в прах? После того, как я решил (временно) проблему с Войной, та часть меня, являющаяся Всадником, немного успокоилась. А вот моя, человеческая, наоборот, вышла на первый план. И это было самой странной частью этого слияния. Я не потерялся. Моя воля, моя ярость, моя тоска — ничто не стерлось, хоть и обрело какую-то новую форму. Только вот какую, я сам еще до конца не понимал. Первый Всадник не подавил меня, но он стал основой, фундаментом, на котором моя человечность пыталась что-то выстроить. И теперь на первый план выходила ноющая боль за тех, кого я оставил без моей поддержки: Ваню Чумакова, Бажена Вячеславовича, летнаба Петрова. Ведь мои товарищи могли легко погибнуть под воздействием Благодати, полученной при помощи ЦПК. Ну, разве что Петр Петрович мог уцелеть — ведьмовским талантом он не обладал. А вот остальные… Та часть, которая была Всадником, «напомнила», что меня, как вестника грядущего конца света, не должна тревожить судьба отдельных смертных. Всадник должны быть выше этих незначительных мелочей. Но, здесь лукавил и сам Всадник, я помнил, как спас в чумном городе маленькую девочку, ставшую впоследствии ведьмой Глорией. Я-мы ведь можем остаться здесь, на этой «дороге», где само время сходит с ума, и можем лишь временами выезжать в реальный мир для решения самых насущных вопросов. И для Всадников это нормально. Но, как по мне, такое поведение было похоже на самое обыкновенное бегство и малодушие. И это было в корне неверно. Бегство — не для меня, да и сам Чума считал точно так же. Вернее, это я же и считал… И сейчас я намеревался узнать, что произошло с моими друзьями, с моей командой… Да и с товарищем Сталиным повстречаться лишним не будет, даже в таком вот обличье — глашатая подступающего Апокалипсиса. Который, так же, как и я, ехал на ослепительно-белом жеребце. Белый конь замедлил шаг, словно чувствуя мои колебания. Дорога, петляющая сквозь временные разломы, сузилась до тонкой нити, и по обе стороны открылись пропасти, где мерцали обрывки возможных будущих эпох: города, превращённые в пепел атомной бомбардировкой, пустыни, «заросшие» ржавыми железобетонными руинами, безлюдные небоскрёбы-человейники, пронзающие темные небеса… Миры, которых ещё нет, но которые уже задыхаются от предчувствия неизбежных катастроф. Мне нужно было решить: свернуть в одну из этих «временных трещин» или продолжить путь по «основной тропе» с обычным течением времени? «Колеблешься? — Я словно бы услышал голос Всадника, который превратился в мой внутренний голос, окрашенный моей же иронией и горечью. — Ты всё ещё думаешь, что можешь что-то изменить?» — А разве нет? — проворчал я вслух. «Ты не спаситель, Чума. Ты — предвестник!» — Но я и не палач! — вновь ответил я вслух Всаднику, ставшего чем-то наподобие моего второго «я», моего «суперэго». Даже конь фыркнул, как будто смеясь. Ветер донёс до меня обрывки голосов — знакомых, но далёких, будто доносящихся из-за толстого стекла. Ваня Чумаков, Бажен Вячеславович, Фролов, товарищи Сталин с Берией… Они тоже были «здесь», в одном из этих временных пластов, мимо которых я неторопливо ехал. Свернуть? Или продолжить дело Всадника Чумы и только? Мой конь, чувствуя напряжение, вздыбился, и из его ноздрей вновь вырвались клубы морозного тумана. Нет! Я не позволю этому желанию поглотить всё. Я должен закончить то, что начал еще человеком! Часть бывшая Всадником глухо заворчала, но я сумел убедить её-себя, что именно это — правильно! Я повернул коня в сторону выхода в «настоящее время». Навстречу тому, что осталось от моей прошлой жизни. Белый жеребец ступил на брусчатку Москвы ноября 1942-го года, и резкий холодный ветер, пахнущий гарью и ледяной сыростью, ударил мне в лицо. Воздух был густым от дыма заводских труб, работавших без остановки, и тревоги: город второй год жил в тени войны, словно затаив дыхание. По сторонам улиц под фасадами зданий громоздились мешки с песком, чернели оконные провалы разрушенных зданий, наспех заделанные фанерой и досками. Уцелевшие оконные стекла были заклеены крест-накрест бумажными лентами, да еще и занавешены темной тканью в режиме светомаскировки. Повсюду витал едкий запах дыма, раздражающий обоняние. Блокпосты с уставшими и озябшими часовыми, баррикады из противотанковых ежей, сгорбленные фигуры людей в потертых ватниках, спешащих по своим суровым делам — передо мной раскинулся город, опаленный войной, но не сломленный. Из репродукторов, висящих на столбах, доносился негромкий, ровный голос диктора, сливавшийся с белым шумом военного города. Война уже стала для этого мира чем-то привычным, почти обыденным. А вот мое появление — нет. Хотя, я возник на московских улицах максимально тихо и без всяких спецэффектов, типа грома и молний. Просто появился на одной из центральных улиц, ведущих к Красной площади. Но люди замирали и оборачивались, выпучивая глаза. Странный всадник на огромном безупречно-белом коне в центре военной столицы — это зрелище, не укладывалось в рамки их реальности, выжженной горем и лишениями. Возрастной солдат с винтовкой за спиной, замерший у входа в бомбоубежище, разжал пальцы, и папироска, которую он курил, упала в мокрый, утоптанный снег с лёгким шипением. Женщина в вылинявшем платке, тащившая за руку ребёнка, резко дёрнула его к себе, будто перед ней пронёсся призрак, явившийся из иного мира. Представляю, что бы было, если бы мы промчались по московским улицам вчетвером. Никто не решался подойти ближе — ужас, идущий по пятам за каждым вестником — это нормально. Ветер развевал мой плащ, а из-под копыт коня, ступавших по обледеневшей брусчатке почти бесшумно, струился сизый морозный туман, действительно превращая меня в подобие какого-то призрака, не оставляющего позади ничего, кроме неизбежного страха и тонкой изморози на заклеенных окнах. Первый наряд заметил меня у здания Большого театра. Двое милиционеров в синих шинелях оторвались от проверки документов у группы рабочих и шагнули навстречу. — Гражданин! Стойте! — Старший из наряда с двумя треугольниками на петлицах, плотный, с жёстким взглядом, поднял руку. Мой конь даже не замедлил шаг. — Я сказал, стой! — Милиционер рванулся вперёд, но внезапно споткнулся — его ноги провалились в асфальт, как в густую смолу. Он вскрикнул, пытаясь выдернуть сапоги, но тщетно. Его напарник бросился помогать, но земля под ним вдруг ожила — треснула, и из разлома выползли чёрные, извивающиеся тени. Они обвили его ноги, удерживая на месте. А я проехал мимо, даже не оглядываясь. Следующая попытка остановить Всадника случилась у Исторического музея группой чекистов. Один из НКВДешников, хрипло скомандовав «стой!», поднял пистолет и выстрелил. Пуля должна была прошить меня навылет — но вместо этого застыла в воздухе в буквально в сантиметре от моего лица, затем дрогнула и упала на камни мостовой. — Не мешайте Всаднику! — глухо произнёс Чума, и стрелявший вдруг ощутил, как его собственное сердце на мгновение замерло от ужаса, как будто попало в тиски, да и у остальных сотрудников тоже. После такого из этой группы уже никто не решался ко мне подойти. Копыта моего скакуна гулко и одиноко отдавались в неестественной тишине Красной площади, раскатываясь эхом по замаскированному сердцу столицы. Передо мной представал совсем иной Кремль, не тот парадный и сияющий символ страны Советов, что можно было увидеть на открытках. Это была суровая крепость, переодетая в маскировочную форму и готовая к смертельной схватке. Зубцы знаменитых стен, эти узнаваемые во всем мире «ласточкины хвосты», были частично скрыты за наспех сколоченными деревянными конструкциями и натянутым поверх них брезентом, искажавшими его уникальный силуэт. Вся территория Кремля и прилегающее пространство были задрапированы под призрачное подобие обычной городской застройки — на брусчатку были нанесены краской линии фальшивых улиц и стояли бутафорские многоэтажные дома, нарисованные на гигантских полотнищах. Даже рубиновые звезды на башнях, эти гордые символы советской власти, были укутаны плотной мешковиной, чтобы их свет не служил маяком для вражеских бомбардировщиков. Но Кремль не просто прятался — он всегда был готов дать сдачи. На стенах и башнях, в проемах между маскировочными щитами, зияли жерла зенитных орудий. Рядом, укрывшись от пронизывающего ветра, замерли расчеты у пулеметных гнезд. Их напряженные взгляды были устремлены в осеннее небо, готовые в любую секунду встретить огнем стальных гостей. От их дыхания поднимался в морозный воздух пар, смешиваясь с запахом машинного масла и холодного металла. Мавзолей Ленина, эта гранитная твердыня у стен Кремля, словно испарился. На его месте возвышался неуклюжий, грубо сколоченный двухэтажный дом с нарисованными окнами и фальшивой крышей. Та же участь постигла и величественное здание ГУМа — его длинные остекленные галереи исчезли за громадными маскировочными сетями и полотнищами, имитирующими ряды обычных жилых домов. Мой конь фыркнул, и струйка пара, вырвавшаяся из его ноздрей, уплыла в сторону замаскированного Мавзолея. Люди в шинелях, зенитчики и пешие патрули, замирали на своих постах, провожая меня онемевшими от непонимания взглядами, отказывались верить в то, что они видят. Их мир и без того уже сошел с ума, и мое появление стало последней каплей, переполнившей чашу их реальности. Третья попытка меня остановить была самой масштабной. Полуторка с установленным на кузове крупнокалиберным пулеметом и группа бойцов с винтовками, занявших позиции за мешками с песком, и несколько сотрудников НКВД, решили тормознуть меня у самой кремлёвской стены. — Насрать, кто это — человек, мертвяк или, вообще, черт из ада! Остановить любой ценой! — услышал я чей-то сдавленный приказ. Пулеметная очередь прострочила воздух, но пули, долетев до меня, вели себя так же, как и та, первая — они замирали буквально в каких-то сантиметрах от моего тела, и падали к копытам моего коня. Зенитные расчеты на стенах, взяв на мушку мою фигуру, тоже решили попотчевать меня свинцом. Но и их попытки принести мне какой-либо вред, закончились ничем. Один из командиров пулемётного заслона, человек с решительным лицом, приказал бросить гранату. Солдат метнул лимонку, она описал дугу, но, не долетев до меня, также застыла в полете, а после мягко опустилась на снег, так и не взорвавшись. Когда белый конь подошёл к Спасской башне, часовые уже знали — стрелять бесполезно. Они стояли, стиснув оружие, но бормотали что-то под нос, похоже, что молитву. Но на меня молитвы не действовали — бывшая ведьмовская сущность, точно так же, как и дар Матери Змеихи больше не работали — Всадники были одной из Высших Сил, не нуждающихся в подобных костылях. Их миссия была выше человеческого понимания, а их воля — закон для реальности. Белый конь без малейшего усилия шагнул вперед. Массивные, окованные сталью ворота Спасской башни, которые должны были стать непреодолимой преградой для любого смертного, не смогли ему помешать. Они не распахнулись и не сломались — мы прошли насквозь, оставив за спиной онемевших часовых, всматривавшихся в неповреждённое полотно ворот. Внутри кремлёвских стен из-под брезентовых тентов, имитировавших крыши несуществующих домов, тускло поблескивали стволы зенитных орудий. Никто уже не пытался остановить меня здесь — все видели, как я беспрепятственно прошёл сквозь ворота. А как бороться с Высшими Силами, они не знали. Копыта моего коня ступили на Соборную площадь, где, стоя на ступенях лестницы одного из храмов, замерла одинокая фигура. Это был пожилой священник в поношенной рясе, седую бороду которого трепал ледяной ветер. В его дрожащих руках была большая старая икона в закопчённом окладе, изображающая Спасителя. Он стоял как скала, его глаза, полные нечеловеческой решимости и смертельного ужаса, были прикованы ко мне. Видимо, это была последняя, отчаянная попытка меня остановить — обратиться к силе, которую большевики годами пытались искоренить. Белый Конь не сбавил шага, его копыта мерно стучали по брусчатке, и этот звук эхом отзывался в гробовой тишине. Священник, видя, что я не останавливаюсь, поднял икону высоко над головой и начал читать. Его голос, сначала тихий и прерывистый, набрал силу, зазвучал чисто и громко, разрезая морозный воздух словами древней молитвы. От древнего образа стало исходить сияние. Тёплый живой золотистый свет, не слепящий, а ласковый, но при этом невероятно мощный. Это была сама Божественная Благодать, физическое проявление веры и святости, способное обратить в пепел любое исчадие ада и сокрушить самую тёмную магию. Сияние хлынуло волной, затапливая весь двор. Оно омывало стены, зенитные орудия, лица солдат, выглядывавших из-за укрытий. Люди невольно падали на колени, чувствуя необъяснимый покой и умиротворение, которых не знали годами. Свет докатился до меня и обволок меня с головой. Но на этот раз ничего не произошло. Свет не обжёг меня, не отбросил, не заставил замедлить шаг. Он был подобен летнему ветерку, не более. Я был вне его власти. Вне категорий добра и зла, святости и греха, какими их понимают люди. Я был как проявление природы, неумолимым и непреложным, как ураган или восходящее солнце. Сияние стало гаснуть, иконный лик померк. Конь прошёл буквально в двух шагах от священника. Я видел его лицо: сначала озарённое верой, потом искажённое недоумением, затем — леденящим ужасом озарения. Его дрожащие руки опустились, икона едва не выпала из его ослабевших пальцев. Он всё понял. Понял, что перед ним не демон, не призрак и не колдун. Он увидел венец на моей голове и лук, притороченный к седлу. — Всадник…- прошептал он, и голос его прервался, словно в горле священника встал ком. — Первый… Но яуже проехал мимо — его прозрение ничего не меняло. Я двигался дальше, оставляя за спиной Соборную площадь и человека, который на мгновение прикоснулся к истине, чтобы тут же содрогнуться от её ужасающего смысла. Да, Всадники, несущие Апокалипсис на копытах своих коней, уже здесь. Глава 5 Мой конь, словно ведомый незримой нитью, двинулся через двор к знакомому зданию Сената. У его подъезда, как и полагалось, стояла усиленная охрана — несколько человек в форме НКВД. Их начальник, мужчина с каменным лицом и умными, острыми глазами, сделал шаг вперед. Он не поднял оружия. Ему уже доложили по внутренней связи, чем закончились все предыдущие попытки. Но и не отреагировать на моё появление он не мог. Долг превыше всего — и он требовал меня остановить. — Стоять! — начал он, но его голос дрогнул. — Спешиться… Но мой конь не остановился. Он продолжил движение, и по мере его приближения к зданию Сената, охрана оказалась отброшена назад невидимой силой, прижавшей их к стенам здания, лишив возможности не только действовать, но и говорить. Они могли только смотреть. Я решил не тратить зря ни их, ни своё время. Зачем нам лишний шум? Его уже и без того хватило с лихвой. Я спешился и, хлопнув своего росинанта по крупу, заставил его раствориться в воздухе. Двери передо мной распахнулись сами, пропуская меня внутрь Сената. Там царила та же напряженная атмосфера. Секретари и сотрудники аппарата старались не попадаться мне на пути. А если и попадались, то застывали в маске изумления и страха. Я шел по «коридорам власти» как нож сквозь мягкое масло, и ни одна дверь, и никакая охрана не смогла замедлить моего движения. С такими «силами» советскому руководству еще не приходилось встречаться. Наконец я достиг коридора, ведущего к кабинету вождя. Люстра под потолком излучала желтоватый, неестественный свет, отбрасывая длинные, искажённые тени, которые, казалось, съёживались и разбегались прочь по мере моего приближения к заветной двери. Гнетущая тишина нарушалась лишь мерным, зловеще-ритмичным позвякиванием шпор на моих сапогах. В приёмной, у знакомой массивной двери из карельской березы, неподвижно, как изваяние, сидел Александр Николаевич Поскрёбышев. Его лицо, обычно бесстрастное, было бледным, как полотно. На высоком лбу проступили капли пота, но он не смахивал их. Его пальцы, лежавшие на столе рядом с телефонными аппаратами, неестественно подрагивали от напряжения. Он видел, как двери распахнулись передо мной сами собой, как ужас, бегущий передо мной, заставлял его скрыться, спрятаться, убраться с моего пути. Но долг, вбитый в него годами беспрекословного служения родине и вождю, оказался сильнее животного ужаса. Он до последнего оставался на своём ответственном посту. Когда я остановился перед его столом, он поднял на меня глаза. Александр Николаевич сделал глубокий вдох, и его голос, хоть и приглушённый, сдавленный, не дрогнул. — Товарищ Сталин вас ожидает, — он произнёс это так, словно я был обычным курьером с пакетом документов, а не всадником Апокалипсиса, в чьих глазах клубилась мгла последнего дня этого мира. Поскрёбышев поднялся и, движениями робота, преодолевающего собственную неуклюжесть, повернулся к знаменитой двери. Его рука, слегка дрожа, легла на латунную ручку. Дверь отворилась беззвучно, пропуская меня в кабинет товарища Сталина. Кабинет был погружен в полумрак, тяжелые шторы были задернуты, и лишь настольная лампа с зеленым абажуром отбрасывала концентрированный свет на разложенные на столе карты. Воздух был густым, спертым, пропитанным запахом табака и бумажной пылью. Я переступил порог, и секретарь плавно закрыл за мной тяжелую дверь. Человек, сидевший за столом, был неподвижен, и лишь лёгкая дымка от раскуренной трубки колыхалась над ним в виде густого облака. Он медленно поднял голову. В его знаменитых жёлтых глазах, обычно пронзительных, даже в этот напряженный момент, не было страха. Его взгляд скользнул по моей фигуре, облачённой в длинный, до пят, запылённый плащ, и остановился на блеске золотого лаврового венца, пробивающегося сквозь тень от капюшона. — Стэфанос… — произнёс он тихим, глухим голосом. — Венэц Победителя, так его называют в «Откровении»… Кто ты? И по какому праву врываешься сюда? Он не повысил голос, и в нем не было ни вызова, ни паники. Я сделал шаг вперед. Тени в углу комнаты зашевелились живее. Неожиданно цепкий взгляд вождя выхватил что-то знакомое в очертаниях моей фигуры и лица, спрятанного во тьме глубокого капюшона. Вождь замер, затем откинулся назад, на спинку кресла. Трубка замерла в его руке. Медленно, будто против воли, на его лице стало проступать изумление. — Нэт… Нэ может быть! — прошептал он тихо и в его голосе, наконец, послышались нотки растерянности. — Товарищ Чума… — Но всё-таки он был не до конца уверен. — Это ты? А мы боялись, что ты мёртв… Только тогда я нарушил молчание: — Смерть, Иосиф Виссарионович — всего лишь смена формы существования. И только после этих слов скинул с головы капюшон. — Слава Богу! — выдохнул вождь, вновь вернувший в свой лексикон религиозные словечки. — Это всё-таки ты! Но… что с тобой стало? Медленный, леденящий смешок помимо воли вырвался из моих уст — такова была реакция Всадника на вопрос вождя. — Со мной стало то, что должно было случиться, — мой голос был ровным и безжизненным, даже у моего мертвого дедули он был куда живее. — А поток Благодати разрушил все препоны, мешающие моему перерождению. Сталин молчал, его пронзительный взгляд впивался в меня, словно вождь пытался разгадать сложную загадку. Он видел то, чего не мог понять: перед ним явно стоял товарищ Чума, человек, которого он хорошо знал. Но его знакомые черты были словно искажены, утратив всякую человеческую суть. Вождю казалось, что в глазах верного соратника сейчас отражается совсем не жизнь — вечность. — Ты… всё-таки… умер там, на базе? Во время испытания? — спросил Сталин, стараясь, чтобы в его голос не прорвались обуревающие его эмоции. — Машина профессора тэбя всё-таки доконала? — Это произошло бы рано или поздно, Иосиф Виссарионович, — ровно и совершенно без эмоций произнёс я, поведав буквально в трёх словах, что же со мной произошло на самом деле. Сталин слушал не перебивая, лишь изредка покачивая головой. — А как мои парни и сам Бажен Вячеславович? — Я, наконец, подобрался к тому, что сейчас меня волновало больше всего. — Твои парни? — Сталин произнес это слово с легкой, едва уловимой усмешкой. — Они жывы-здоровы. Все. Более того. С ними тоже произошли нэкоторые… так скажэм, мэтаморфозы. Машина профессора Трефилова, та самая — ЦПК, породила и из них нечто иное… — Как и из меня? — Пусть и не удивление, но нечто подобное проскочило в моём вопросе. — Да, — согласно кивнул товарищ Сталин. — Под дэйствием сгэнерированной «альфа-энергии» большой мощности природа дара Ивана Чумакова и самого акадэмика Трэфилова… изменилась. Кардинально измэнилась! — Постарался заострить на этом моё внимание Иосиф Виссарионович. Он сделал паузу, выжидающе глядя на меня, словно проверяя, понимаю ли я всю значимость его слов. Я понимал, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Они живы, и это здорово! Но о какой 'метаморфозе толкует мне вождь? По идее, такой выплеск Божественной Благодати должен был распылить двух слабеньких ведьмаков на элементарные частицы, если уж он прокатился по мне настоящим асфальтовым катком. — Их сила больше нэ черпается из Тьмы, товарищ Чума. Теперь их дар питает Свэт. Да-да, настоящий Свэт, нэ Сквэрна! — заметив скептическое выражением моего лица, повторил Иосиф Виссарионович. — Это лично засвидетельствовал и подтвэрдил Патриарх Сергий. Они перестали быть вэдьмаками. А кем стали?.. — Предугадал мой следующий товарищ Сталин и развел руками. И в этом жесте была непривычная для него беспомощность. — Этого не может разобрать даже сама Церковь. Но их мощь теперь сравнима с силой святых старцев и подвижников. Внезапно оглушительно зазвонил телефон на столе вождя. Резкий и нетерпеливый звонок нарушил мрачную атмосферу кабинета. Сталин сдержанно вздохнул и поднял трубку. — Да, Сталин… — его голос вновь стал жестким, привычно властным. Он слушал несколько секунд, его взгляд на мгновение встретился с моим. — Кто?.. Патриарх? И с ним кто?.. Понятно. Пусть войдут. Он положил трубку. Его пальцы дробно постучали по столу. — Готовься к встрече, товарищ Чума. Видимо, новости о приходе Всадника Апокалипсиса уже дошли до церковных иерархов. Дверь распахнулась, и в кабинет буквально ворвалась группа людей. Впереди, сжимая в руках высокий посох, шел Патриарх Сергий, его лицо было бледно и сосредоточено. Рядом с ним, не отставая ни на шаг, шагал митрополит Алексий, его пронзительный взгляд мгновенно выхватил мою фигуру, скрывающуюся в полумраке кабинета. За спинами церковников ловко и бесшумно, словно тень, в кабинет протиснулся и нарком Берия. А его умные и цепкие глаза моментально оценили обстановку. Но церковники не обратили на Берию никакого внимания. Они остановились в нескольких шагах от стола, и Патриарх Сергий, не здороваясь, не делая никаких светских приветствий, воздел руку, его голос прозвучал громко и пророчески, заполняя все пространство кабинета: — Иосиф Виссарионович! Кончина века наступает! Патриарх, казалось, не видел никого, кроме Сталина. Его взгляд, устремленный на вождя, был полон тревоги. Митрополит Алексий же, напротив, не сводил глаз с моей закутанной в плащ фигуры, стоявшей в тени, словно чувствуя исходящую от нее леденящую душу энергию. Перед их приходом я снова натянул глубокий капюшон, скрыв свои черты, надеясь, что православные священники примут меня за их католического собрата из Рима, которые нет-нет, да и появлялись в Кремле. — Сие исполнение библейских пророчеств! — продолжал Патриарх, и его голос звенел, подобно натянутой струне. — «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть; и ад следовал за ним», — процитировал он. — Откровение Иоанна Богослова, глава шестая, стих восьмой! Сталин молчал, но его пальцы перестали стучать по массивной столешнице. Он сидел неподвижно, ожидая, по всей видимости, что же будет дальше. — Паства, верующие… — голос патриарха Сергия дрогнул. — Они видели его! Конь белый и на челе его — золотой венец, а в руке — лук! Он скачет по нашим землям, и дыхание его несет мор! Он — Всадник! Первый из Четверых! И его приход знаменует начало конца! Печати уже сняты Агнцем… В этот момент я сделал шаг вперед, выходя из тени в полосу света от лампы. Все взгляды, включая холодный взгляд Берии, устремились на меня. Патриарх оборвал свою речь, его глаза широко распахнулись. Он пытался рассмотреть моё лицо, скрытое капюшоном, но видел вместо него лишь тень. Он еще не понимал, но его пророческий пыл вдруг сменился животным ужасом перед неизвестным. — Кто вы? — прошептал он, и в его голосе уже не было прежней уверенности. Не дав ответа, я медленно, театральным жестом, сбросил капюшон с головы. Золотой лавровый венец заиграл в свете электрических ламп холодным металлическим блеском. Сначала на лицах церковников отразилось лишь недоумение. Черты мои хоть и были слегка искажены преображением, но вполне узнаваемы. Митрополит Алексий ахнул первый, осененный страшной догадкой. Лицо Патриарха Сергия побелело, как мел. Он отшатнулся, его рука с посохом дрогнула. — Чума… — выдавил он, и это было не обращение, а констатация чудовищного факта. — Товарищ Чума… Бывший слуга Тьмы… Ведьмак… Он замолчал, и в его глазах читался ужас. Он смотрел на меня и видел легендарную Силу, стоявшую перед ним в обличье знакомого человека. Ноги Патриарха подкосились. Он беспомощно осел на подставленный Алексием стул, не в силах оторвать от меня глаз. Его губы шептали что-то беззвучное, возможно, молитву. — Так Чума… Всадник… ты был им с самого начала? — наконец прошептал он, и в его голосе звучала не просто растерянность, а крах всей картины окружающего его мира. Ну, никаким образом не должен был проклятый ведьмак превратиться в Первого Всадника. Никак не должен! — Не совсем так, Святейший владыка… — Я прошел к столу и занял одно из пустующих кресел. — Иосифу Виссарионовичу я уже поведал, но для вас повторю… Я сделал паузу, давая церковникам прийти в себя. Берия, все это время молча наблюдавший за происходящим с хищной ухмылкой в уголках губ, теперь смотрел на меня с неподдельным интересом. Похоже, что я только что сумел пробить и его толстую стену непоколебимости. — Я не был Всадником изначально. Но так случилось, что он возродился во мне, выбрав моё тело как «сосуд». Долгое время я, как мог, сдерживал его, но машина профессора Трефилова… ускорила неизбежное. Она не убила меня, она… завершила мою метаморфозу. То, что видела ваша паства — не иллюзия. Конь, венец, лук… Глашатаи конца света уже здесь, Ваше Святейшество! И это — новые реалии, с которыми вам всем предстоит смириться. Патриарх Сергий, все еще сидя, смотрел на меня с немым ужасом, пытаясь осмыслить то, что я ему поведал. — Но… сила, что исходит от тебя… — начал митрополит Алексий, первый оправившись от шока. Его глаза, привыкшие различать тончайшие духовные вибрации, сузились в попытке анализа. — Я чувствую… Она… иная. Не та темная Скверна, что питала тебя раньше… Она… как холод. Безжизненный, чистый холод Вечности… — Верно подметили, Владыка, — кивнул я. — Я более не ведьмак. Я — Первый Всадник! Завоеватель! Мор! Чума! Я — воплощенный Закон! Равновесие! Кара! В этот момент в разговор мягко, но властно, как он это прекрасно умел, вмешался товарищ Сталин. Он снова раскурил свою потухшую трубку, и ароматный дымок заклубился вокруг его головы. — Вот что, товарищи, — произнес он, и в его голосе вновь зазвучали привычные стальные нотки. — Вы пришли ко мне с пророчествами о конце света, а оказалось, что этот самый «всадник» — наш советский человек и, вообще, проверенный товарищ и соратник. Пусть он и пребывает в нэсколько… обновленной форме. — Иосиф Виссарионович бросил взгляд на Патриарха. — Так можэт, нэ стоит хоронить мир раньше времени, Владыка? Можэт, стоит разобраться, как использовать это новое… явление… на благо нашей страны? Берия, наконец, тоже нарушил молчание, его голос прозвучал тихо, но весомо: — Вопрос классификации и применения сил товарища Чумы требует создания специальной совместной комиссии РПЦ и НКВД… — Нэт! — перебил его товарищ Сталин. — Здэсь первостэпенным является вопрос государственной безопасности! Комиссия будет курироваться Народным Комиссариатом Обороны и мною лично! Конэчно, нэ без участия уважаемых представителей духовенства! — Поставил точку в обсуждении этого вопроса товарищ Сталин. В кабинете воцарилась напряженная тишине. Священники, пришедшие предрекать конец света, оказались втянутыми в сугубо прагматичное обсуждение дальнейшей судьбы мира с участием одного из Всадников Апокалипсиса. Привычная картина мира рушилась на глазах священников, но рушилась она под мерный стук сталинской трубки о пепельницу и холодный, безжизненный взгляд того, чьего прихода они так опасались. Тишину, наконец, нарушил сам Патриарх Сергий. Он медленно поднялся, опираясь на посох, словно его годы внезапно многократно умножились под тяжестью услышанного. — Использовать? — переспросил он, и в его глазах читалась пропасть между духовным миром и прагматизмом светской власти. — Иосиф Виссарионович, вы говорите о силе, которая по самой своей сути есть Возмездие. Орудие Божьего Гнева, призванное судить, а не служить. Это все равно что пытаться запрячь в телегу, например… ураган. — Всякая сила, Владыка, становится орудием в руках того, кто сумел ею овладеть, — парировал Сталин, пуская аккуратное колечко дыма. — Ураган тожэ можно направить в нужном направлении, если хорошо знать мэтеорологию. А мы, — он обвел кабинет властным взглядом, — собираемся хотя бы её понять. Товарищ Чума уже доказал свою лояльность Советскому Союзу. Я очень надеюсь, что она нэ исчезнет и в его новом качэстве — Всадника Апокалипсиса. — Лояльность? — Митрополит Алексий покачал головой. — Поймите вы… — Он с трудом сдержался, чтобы не обозвать Сталина и Берию антихристами и безбожниками. Я легко прочитал это в его мыслях. — … он не служит вам! Он… воплощение Мирового Закона! И, если ваши цели совпадут с путем Завоевателя — да, он будет с вами. Но он не послушный вашей воле солдат. Он — стихия. Он пойдет своим путем, и горе тем, кто ему будет мешать. Будь то враг Родины… или… «Её руководители», — прочитал я у него в голове, то, что он не произнёс вслух. — Ему без разницы, — закончил свою пламенную речь митрополит. Глава 6 Все взгляды устремились на меня. Я видел в них ужас, расчет, попытки осмыслить неосмыслимое. — Его Святейшество прав. Я не солдат. И не орудие. Я — итог. Я прихожу, когда «Чаша Грехов» уже переполнена. Когда она вот-вот прольётся. Я — последний довод и последний шанс этого мира уцелеть. Сталин не моргнул глазом. Он медленно затянулся трубкой, изучая меня сквозь дымную завесу. Его ум, острый как бритва, уже отбросил мистический ужас в сторону и просто работал с новыми данными и вводными условиями. — Интэресно… — протянул он. — То есть, ваше появление — это симптом. Следствие, а нэ причина. — Причина — в вас, смертных. Во всех разом и в каждом по отдельности. В любой лжи, в предательстве, в каждой невинной слезе. Я — та цена, которую вселенная выставляет за безмерную глупость и грех! — Голос мой звучал ровно и бесстрастно, хотя моя человеческая сущность исходила кровавыми слезами. — Значит, можно вывести некие закономерности вашего появления? — включился Берия, и в его глазах вспыхнул огонек азарта. — Если появление… товарища Чумы обусловлено социально-экономическими и моральными факторами, следовательно, их можно измерить, смоделировать и разложить по полочкам… — Лаврентий Павлович, вы что, собрались вывести «уравнение Апокалипсиса»? — неожиданно съязвил митрополит Алексий. — Я занимаюсь тем, что обеспечиваю безопасность нашего государства, — холодно парировал Берия. — Если появление Всадников имеет четкие предпосылки, их нужно выявить и взять под контроль. Чтобы управлять следствием, нужно управлять причиной. Сталин одобрительно хмыкнул. Логика у Берии была железной. Даже Божественный Гнев, при должном желании, можно было вписать в пятилетний план, если подойти к вопросу с диалектической точки зрения. — Разумная мысль, — произнес вождь. — Мы будэм работать с причинами. А вы, товарищ Чума… — Он повернулся ко мне, — будэте… эталоном. Нашим… безошибочным мерилом. Если «чаша» начнет переполняться — мы узнаем об этом. Первыми. Патриарх Сергий смотрел на это обсуждение с молчаливым отчаянием. Он видел, как неотвратимая Кара Господня превращается в инструмент «плановой экономики», как тайное и страшное становится предметом холодного, можно сказать даже циничного препарирования. — Вы играете с огнем, Иосиф Виссарионович, — прошептал он. — Вы пытаетесь поставить себе на службу саму Смерть! — Нэт, Владыка, — поправил его Сталин с легкой улыбкой. — Я пытаюсь дать нам всем шанс… Шанс выжить. Ведь это, лучший стимул для исправления наших собственных ошибок. Лучший посыл для строительства дэйствительно свэтлого будущего. Свэтлого для всего чэловечества. — Он повернулся ко мне. — Я прав, товарищ Чума? Ведь не всё ещё потеряно? Я спокойно выдержал его взгляд. — Вы поняли правильно, Иосиф Виссарионович, — ответил я. — Всё в этом мире зависит только от вас самих. Мое появление еще не приговор, а лишь диагноз. И как любой диагноз, он оставляет место для лечения. Вопрос лишь в том, хватит ли у пациента сил и воли, чтобы пройти этот сложный и тернистый путь? В кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем маятниковых часов. Патриарх Сергий молитвенно сложил руки, его губы беззвучно шевелились. Митрополит Алексий наблюдал за Сталиным с горьким пониманием: он видел, что вождь не шутит и не блефует. Идея подчинить себе Божественный Промысел, вписать Апокалипсис «в очередную пятилетку», казалась ему кощунственной, но была выстроена с той же неумолимой сталинской логикой, что и индустриализация, и коллективизация, и даже полыхающая война. Сталин перевел взгляд на Берию: — Лаврэнтий Павлович, с чэго начнем? Берия, получив карт-бланш, оживился. Его ум, лишенный метафизических страхов, уже видел контуры грандиозного проекта. — С создания комиссии, разумеется. Условное название — «Духовное возрождение». — Он говорил быстро, отчеканивая каждое слово. — В нее войдут наши лучшие умы — математики, чтобы построить вероятностную модель «наполнения чаши»… — Математики? — с ужасом воскликнул митрополит Алексий. — И не только, они, — качнул головой нарком, — без представителей Церкви, мы, естественно, не обойдемся. Но проанализировать нужно массу информации: уровень социальной напряженности, искренность Веры, прочность семейных уз, частоту предательств, количество тяжких преступлений… — Вы хотите измерить грех? — с нескрываемым ужасом спросил Патриарх. — Одумайтесь, пока не поздно, прошу! — Я хочу знать, как уменьшить последствия появления Всадников, Святейший Владыка, — поправил священника Берия. — Если причина в лжи, значит, мы будем бороться с ложью. Если в слезах невинных… — он на секунду запнулся, — значит, сделаем все, чтобы этих слез было меньше. Все снова посмотрели на меня. Я чувствовал, как внутри меня борются две сущности. Человеческая — обреченно содрогалась от чудовищной простоты, с которой эти люди решили систематизировать хаос. А та, другая — холодная и безличная сила — видела в этом лишь новое, невероятно сложное проявление той же воли к жизни, которая и порождала меня, когда эта «воля» принимала чудовищно искаженные очертания. — Я постараюсь помочь, — произнёс я. — Но помните: я не союзник, но и не враг. Сталин медленно поднялся из-за стола. Его тень, удлиненная светом лампы, уперлась в карту мира на стене. — Значит, договорились. С сэгодняшнего дня великая Страна Советов начинает самую необычную пятилетку в истории чэловечества. Пятилетку борьбы с самим Апокалипсисом. — Он подошел к окну, за которым медленно светало над Москвой. — Мы нэ дадим этому миру исчэзнуть в Небытии. Мы дадим ему шанс. И доказательство, что даже Судный День можно отменить… если хорошо над этим поработать. Пришло врэмя закатать рукава, товарищи! Патриарх Сергий опустил голову. Он понимал, что спор окончен. Битва за душу мира переместилась из храмов в кабинеты Лубянки и Кремля. И исход ее теперь зависел не только от молитв и Веры, а от отчетов, планов и безжалостной эффективности Советского Строя. А я стоял среди них, вечный и неумолимый спутник человечества, и впервые за всю свою бесконечную историю чувствовал нечто странное — слабый, едва различимый росток… надежды. Комиссия «Духовное возрождение» была создана в считанные дни. Ее возглавил сам Берия, что придавало проекту статус сверхприоритета. Работа закипела с той лихорадочной скоростью, которую страна уже научилась развивать в годы войны. В закрытых институтах математики строили модели, пытаясь найти хоть какую-нибудь корреляцию между настолько разнообразной информацией, которая, казалось, никак не связана друг с другом. Например, между количеством доносов и всплесками разбойных нападений. Священников, привлеченных к работе, заставляли анализировать исповеди, выискивая в них не личные грехи, а общие тенденции падения нравов. Товарищ Сталин следил за ходом работ лично. Вечерами, когда в кабинете оставались мы вдвоем, он расспрашивал меня о деталях. Его вопросы были точны и прагматичны, как у инженера, изучающего чертеж сложной машины. — Скажи, а эта «чаша»… она наполняется равномерно? Или есть некие «критические точки», когда один геройский самоотверженный поступок может перевесить самые страшные и тяжелые преступления? А я напомнил ему, как две тысячи лет назад всего лишь одна единственная жертва смогла искупить все человеческие грехи. Тем временем, по всей стране начали воплощать в жизнь «анти-апокалиптические» директивы. Это был самый странный набор решений за всю историю СССР. Берия, с его патологической подозрительностью, объявил войну лжи. Но не только государственной, а обычной — бытовой. НКВД получил указание фиксировать и пресекать случаи клеветы, лжесвидетельства, даже мелкого обмана на рынках. Это вызвало настоящую волну паранойи в советском обществе, и без того истерзанном войной, но, как ни странно, уровень социального доверия в отчетах комиссии действительно начал медленно ползти вверх. Воплощение в реальность идеи «слез невинных», неожиданно смягчило карательную политику в отношении семей «врагов народа». Были пересмотрены тысячи дел, и невинно осужденные получили возможность вернуться из лагерей. Это не было покаянием — это была холодная корректировка стратегии, как переналадка станка на заводе. К слову, эффект от этого действия оказался двойственным: чаша, которую я чувствовал, не наполнялась от этих причин, но сам факт, что величайшие гуманитарные жесты совершались из сугубо утилитарных соображений, добавлял в мир новую, горькую гамму оттенков. Митрополит Алексий, работая в комиссии, мучился больше всех. Он видел, как его вера, его молитвы превращаются в статистические графики. Но однажды ночью он признался мне: — Я ежечасно молюсь, чтобы Господь направил их усилия, даже если они сами не понимают, чьей волей движимы. Может быть, это и есть тот самый Божественный Промысел, явленный нам таким странным образом? Я же наблюдал, как советское общество, ведомое партией, отчаянно, и с помощью абсолютно непригодных для этого инструментов — статистики и циничного прагматизма — пытается отремонтировать саму ткань мироздания. Но война с Апокалипсисом только-только начиналась. И самым невероятным было то, что у этой войны появился реальный шанс на победу. Конец 1942-го года ознакомил комиссию с первыми, ошеломительными результатами. Математики из закрытого института под руководством академика Колмогорова, проанализировав чудовищные массивы данных, вывели первую эмпирическую формулу «нравственного баланса». Она была несовершенна, полна допущений, но она работала. Согласно ей, один акт «самоотверженного героизма», статистически «искупал» несколько десятков тысяч «бытовых грехов». Сталин, изучив отчет, потребовал практического применения «формулы нравственного баланса». Так родилась государственная программа «Герои Будней». По всей стране стали отбирать и поощрять не только ударников труда, а «ударников морали» — людей, совершивших искренние поступки: рабочего, вернувшего в кассу крупную сумму найденных денег; учительницу, усыновившую пятерых сирот; колхозника, рисковавшего жизнью, чтобы спасти скот соседа от пожара. Их истории печатали в газетах, им вручали медали «За Духовную Стойкость». Общество, до сих пор пребывающее в реалиях ужасов войны, с жадностью ухватилось за эти истории как за глоток свежего воздуха. Это была самая странная пропагандистская кампания в истории СССР. Но Берию интересовала еще другая сторона этого «уравнения». Если можно было «добавить» Света, значит, можно было еще попробовать и «убрать» Тьму. Его аппарат выявил «очаги моральной энтропии» — места, где уровень преступности, доносов и разводов был статистически аномально высок. В такие города и поселки посылали не только усиленные отряды милиции, но также отправляли «этическо-пропагандистские десанты»: лучших лекторов, актеров, выставки достижений, организовывали фестивали и праздники. И что удивительно — это часто срабатывало. «Показатели» выправлялись. Однажды глубокой ночью в кабинет к Сталину вошел взволнованный Лаврентий Павлович. Он молча положил на стол свежий отчет. Речь в нем шла о небольшой деревне Уровень «социального греха» там был близок к нулю: люди жили одной большой семьей, помогая друг другу выживать. Ни доносов, ни краж, ни предательств. — Они недоедают, но последнюю картофелину делят на всех, — голос Берии был лишен всяких эмоций. — Согласно нашей модели, «чаша» в этом месте не просто не наполняется. Она… даже убывает, компенсирует грехи целого района. Сталин долго и молча курил трубку, глядя на цифры. — Организуйте им дополнитэльную поставку продовольствия. Немедленно. И… нэ надо их трогать. Пусть живут, как живут. Это было самое непостижимое решение вождя за все время проекта. Не вмешиваться. Позволить маленькому островку добра просто существовать. Я чувствовал изменения каждый миг. Тот самый «росток надежды» внутри меня, порожденный безумным советским экспериментом, креп и набирал силу. Мир качнулся. Гирька на незримых весах Апокалипсиса дрогнула и отыграла назад! Пусть и на волосок, но катастрофа постепенно откладывалась. Как-то раз митрополит Алексий, выглядевший изможденным, но просветленным, спросил меня: — Ты чувствуешь это? Отступает ли Тьма? — Тьма не отступает, Владыка, — ответил я. — Она встречает сопротивление. Человечество тысячелетиями молилось о спасении, просило Чуда. А теперь оно само взяло в руки инструменты, пусть грубые и неуклюжие, и пытается спасти себя своими руками. И в этом акте грубой рациональности… заключена такая Вера, перед которой меркнут все молитвы. Но война с Концом Света продолжалась. Впервые за всю историю человечество перестало быть пассивной жертвой, и я, Первый Всадник по имени Чума, смотрел на это и чувствовал, как моё собственное существование обретает новый, неизведанный ранее смысл. Возможно, мне больше не придется скакать впереди моих братьев, безжалостно расчищая путь грядущему Апокалипсису. Возможно, теперь я буду просто скакать рядом с новой, «улучшенной» версией человечества, наконец-то повзрослевшего и вставшего на правильный путь. Тот самый, который и предвидел Творец. Но, как бы ни шли дела в тылу, война, та, что на полях сражений, продолжалась. И конца и края ей видно не было. Однако, изобретение профессора Трефилова, наконец-то удалось испытать, обкатать и поставить на колеса, запустив в массовое производство. Уже скоро новые мобильные ЦПК, генерирующие «альфа-излучение», так называемую «искусственную Благодать», должны были разлететься по всем фронтам. И тогда фрицам точно не поздоровится! Но, если с технической стороны проекта «Альфа-энергии» проблем не наблюдалось, то со стороны специалистов-операторов проблемы не заканчивались. Найти операторов, подобных летнабу Петрову, оказалось совсем непросто. А если честно — сложнее некуда! Отобрать из огромной массы претендентов подходящих специалистов на данный момент удалось не больше трёх десятков. И это за два месяца не останавливающегося отбора. Как оказалось, церковники в основной своей массе совершенно не подходили. Они, даже самые молодые, продвинутые и незашоренные, так и не смогли поверить в «бога из машины». Хоть они и понимали суть процесса генерации, но у них в подсознании словно стоял какой-то блок. Их вера была живой, личностной, требующей диалога с Высшей Силой, а не работы с бездушной машиной, рубильниками и лампами. Для них изобретение академика Трефилова было кощунственным механическим агрегатом, и душа отказывалась изливать через него свою «внутреннюю» Благодать. Тогда взоры чекистов обратились к другой, неожиданной группе — комсомольцам-активистам, безоговорочно верящим в светлое коммунистическое будущее. Их вера была столь же фанатичной, но направленной в мир материальный. И здесь ученых и спецслужбы ждал точно такой же неприятный сюрприз. Самые идейные из них, те, кто просто горел идеей построения рая на земле, показали настолько слабые результаты, что серьёзно рассматривать их не было никакого смысла. Был еще и побочный эффект. После сеансов такие операторы выглядели не просветленными, а опустошенными, будто их внутренний огонь выжигал их самих. Они страдали от бессонницы и нервного истощения. В общем, от помощи таких активистов тоже пришлось отказаться. И вот однажды, когда отчаявшийся Берия уже подумывал о невозможности масштабирования проекта, одному из сотрудников команды наркома, «курирующего» лагеря и зоны, попалось одно дело. — Товарищ Нарком, — на очередной планёрке доложил он, — есть нестандартная кандидатура. Заключенный. По статье за «антисоветскую пропаганду». Из дворян. Бывший семинарист, но попом так и не стал. Искренне верующий, но, тем не менее — инженер-электрик высокого класса. О нем в лагере ходят странные слухи: говорят, после общения с ним у людей проходят застарелые боли. — Пробуйте, — произнёс Берия, не поднимая глаз. После стольких неудач, и невозможности найти критерии, по которым нужно отбирать операторов, он слегка отчаялся. К тому же, срок отпущенный для этого товарищем Сталиным, уже заканчивался. Заключенного, которым оказался некий Арсентий Вольнов, привезли на закрытый объект и подвели к пульту ЦПК, и объяснили, чего от него хотят. Он не стал спорить и читать молитвы, а молча положил руки на медные контакты, закрыл глаза и… Приборы зашкалили. Излучение было не таким всеобъемлющим, как у Петрова. Но было мощным и концентрированным, как лазерный луч. Проект «Альфа-энергия» получил еще одного оператора. И вот только тогда академик Трефилов примерно понял, какими критериями надо оперировать для поиска очередного специалиста. Глава 7 Когда товарищ Чума и церковные Иерархи покинули кабинет вождя, Иосиф Виссарионович остался наедине с Берией. — Ну, что скажэшь на всё это, Лаврэнтий? — произнес товарищ Сталин, и жесткий акцент, проявившийся в его речи, о многом сказал наркому. Вождь был взволнован. Внешне, казалось бы, это волнение ничем себя не выдавало — лицо вождя было бесстрастно и спокойно. Но нарком чувствовал, что внутри него бушует самая настоящая буря. Товарищ Сталин молча прошелся к окну, заложив руки за спину. Берия, уже давно изучивший повадки вождя, видел — пальцы Сталина, сцепившиеся за его спиной, выдавали его небывалое внутреннее напряжение. Они даже побелели, настолько сильно он их сжал. Иосиф Виссарионович резко повернулся. Его желтые тигриные глаза так яростно блеснули, что даже всесильный нарком внутренних дел почувствовал ледяной укол где-то под сердцем. А вождь тем временем ждал ответа. Берия, не отводя глаз, попытался ответить максимально туманно: — Это было неожиданно, товарищ Сталин… — Не юли, товарищ Бэрия! — тихо, но четко оборвал его Сталин. — Я нэ просил тэбя рассказывать мнэ о своих чувствах! Говори по сущэству вопроса! Что нам дэлать с этим новоявленным Всадником? Он медленно подошел к столу, взял свою знаменитую трубку, но, в отличие от обыкновения, даже не попытался ее набить. Он просто вертел ее в своих крепких, коротких пальцах, как вертят четки. — Товарищ Чума больше не человек, Иосиф Виссарионович, — максимально откровенно заявил нарком. — Он — сам по себе, и у него свои цели. Я не знаю, можем ли мы ему сейчас доверять… — Он, практически, принес нам побэду под Сталинградом, — голос Сталина был ровным. — Именно он сумел примирить нас с цэрковью, без которой выстоять под напором вражеской нэкротики мы бы нэ смогли. Я уже молчу о его роли в рэшении наших личных проблэм… — Вождь замолчал, так и не договорив. — Но, товарищ Сталин… — Лаврентий Павловин. — Он «переродился»! Сталин остановил верчение трубки в руках и уставился на Лаврентия Палыча взглядом, способным прожечь сталь. — Говори яснэе. Что ты имэешь в виду? — Я боюсь, товарищ Сталин, что он уже совсем не различает своих и чужих. Там, где он пройдет со своими… спутниками, не остается ничего. Ни травы, ни деревьев, ни животных, ни людей… Он же живое воплощение конца света! С ним нужно срочно что-то делать Сталин мрачно усмехнулся, но в этой усмешке не было ни капли веселья. — Ты предлага́шь мнэ отдать приказ арестовать его? Или, может быть, расстрелять? — Нет, — быстро ответил Берия, чувствуя, как холодный пот стекает по его спине. — Он сейчас, вроде бы, кажется нашим союзником. Но что будет, когда «долг всадника» его призовёт? Сможем ли мы его остановить? Вождь, наконец, начал набивать трубку, его движения были медленными и точными. — Ты прэдлагаешь искать способ его уничтожэния? — Я предлагаю подстраховаться, — осторожно заметил Берия. — Но он — не человек. Он — олицетворенная сила. Простой пулей его не взять. Обычные методы с ним не сработают… В кабинете повисла тягостная пауза, нарушаемая лишь потрескиванием табака в трубке. Сталин выпустил густую струю дыма и подошел к карте мира, висевшей на стене. — Надо поговорить с церковниками, — произнес он задумчиво. — С глазу на глаз. Может быть у них есть какие-то идеи? Берия нахмурился: — Сомневаюсь, Иосиф Виссарионович… Для них Всадники Апокалипсиса что-то вообще из ряда вон. — А вот мнэ показалось, — после небольшой паузы произнёс вождь, — что товарищ Чума еще не до конца утратил человэчность. Хоть он сам и говорит об обратном. Ты видэл, Лаврэнтий, как он интэресовался судьбой членов его команды? Чумаковым, Трэфиловым и Петровым? Если бы он полностью утэрял чэловечность, он дажэ нэ поинтересовался бы их здоровьем. — Вы думаете, у нас есть шанс его не потерять? — У нас есть шанс его нэ потерять. Мы должны возвратить ему, то, что он, казалось бы, утратил, товарищ Берия, — жестко произнёс Сталин. Его глаза стали холодными и расчетливыми. — Пока этот Всадник воюет на нашей стороне, хорошо. Мы используем его мощь и знания, чтобы сокрушить врага. Но… за это время мы должны найти рэшение этой проблемы. Ведь на одну силу всэгда найдется другая сила… — Он еще раз глубоко затянулся и посмотрел на верного наркома. — Наша главная задача — вэрнуть, как можно скорее, нам нашэго товарища Чуму! А Всадник — пусть подождет до слэдующего раза, который, я надэюсь, наступит еще не скоро… — Товарищ Сталин вновь замолчал, попыхивая трубкой. — А лучше бы он совсем не наступил, товарищ Сталин! — умудрился за это время ввинтить Лаврентий Павлович. — Правильно сказал, Лаврэнтий! — вынув трубку из рта и ткнув её мундштуком в направлении наркома, произнёс вождь. — Твоя задача — наблюдать. Изучать. Искать слабые места Всадника. И, жэлательно, дэржать цэрковников на коротком поводке от нэго. А то дай волю попам, они бэз нашэго пригляда такого наворотят… Понятно, товарищ нарком? — Так точно, товарищ Сталин! — кивнул Берия, а в его голове уже сформировался план, как можно попробовать воплотить распоряжения вождя в жизнь. Не факт, что получиться, но попытка, как говориться, не пытка. — Есть одно предложение на этот счёт… — Хм, уже? — Усы Иосифа Виссарионовича встопорщились, когда он улыбнулся Лаврентию Павловичу своей фирменной улыбкой, больше напоминающей оскал зверя. — Ну-ка, ну-ка… — с интересом протянул он, возвращаясь на своё место. — Выкладывай, чэго придумал, прохвост? — Вы говорили, что против самой могучей силы всегда найдётся другая сила… Вот на ней-то и можно попытаться сыграть, Иосиф Виссарионович, чтобы вернуть нам нашего товарища Чуму, а не какое-то апокалиптическое чудовище. — И с помощью какой жэ силы ты собираешься это провернуть? — Иосиф Виссарионович откинулся на спинку кресла, глубоко затянулся и прикрыл один глаз. — Напомню, что даже «Альфа-энергия», сирэчь Божественная Благодать, не оказывает на Первого Всадника никакого влияния. — Это не благодать, товарищ Сталин, — мотнул головой Берия. — Но это тоже не менее могучая «божественная сила»… — Ну, жэ! — Вождь уставился в глаза наркома немигающим взглядом. — Я вспомнил одно изречение: Бог есть Любовь, — произнёс Лаврентий Павлович. — У товарища Чумы осталась семья, которую он очень любит — беременная жена и дед… Правда, немного похожий на мумию… — Жена? — переспросил Сталин, и в его прищуренных глазах мелькнула искра понимания. — Глафира Митрофановна… Да, он же о ней постоянно говорил, перед самым… перерождением. Беспокоился. Хотел её эвакуировать в Москву из этой… — Он пощелкал пальцами, вспоминая название поместья. — Из Пескоройки, — тут же подсказал Лаврентий Палыч, память которого была поистине феноменальной. — Да-да, точно — Пескоройка! — Сталин несколько раз пыхнул трубкой и выпустил большой клуб дыма, котрый сизым облаком завис над его головой. — Товарищ Чума еще хотэл, чтобы она возглавила отдэл по разработке магических конструктов — Именно так, Иосиф Виссарионович, — кивнул Берия. — А что, если мы попробуем её использовать? Не как приманку, конечно, — поспешил добавить он, видя, как темнеет взгляд вождя. — А как… якорь. Как живое напоминание о той жизни, которую он когда-то защищал. О том, что такое настоящая, человеческая любовь… Сталин молчал, теперь выпуская аккуратные колечки дыма. Его ум, всегда работавший в совершенно других «категориях», с неохотой обращался к таким эфемерным понятиям, как любовь. Но он был прагматиком и, если этот совершенно непредсказуемый «инструмент» мог сработать, его следовало испробовать. — А это можэт и получится, Лаврэнтий, — наконец произнёс он. Думаю, что еще не всё потеряно. В конце концов, он жэ не просто так справлялся о своих ребятах. Эта связь с его человеческой сущностью ещё не разорвана до конца. — Должно получится, Иосиф Виссарионович! — воскликнул Берия. — Я обстоятельно поговорю с его супругой… Постараюсь объяснить… Перед встречей… — Только дэйствуйте с осторожностью, — добавил вождь. — Очень опасный. Ми нэ знаем, как отреагирует Всадник. Увидэв её, он может впасть в ярость от того, что его личность уязвима. Или, того хуже, его сущность восприимэт её как угрозу своей… цэлостности… — Он не договорил, но смысл его слов был и без этого ясен. — Риск есть, — не стал спорить Берия. — Но наблюдение показывает, что Всадник, даже в гневе, всё-таки демонстрирует необъяснимую избирательность. Он может стереть с лица земли целые цивилизации, но щадит и жалеет отдельных людей. Вам известна история ведьмы Глории, Иосиф Виссарионович? — неожиданно поинтересовался нарком. — Это та, что сейчас вместе с Черномором гоняет фрицев по Черному морю? — Так точно, товарищ Сталин! — И что с ней приключилось? — Её как раз спас Чума… Не наш, а Всадник, возродивший в предыдущий раз в средневековье, во время Марсельской чумы. Чаша Греха готова была пролиться и в те времена, но мир опять устоял. И, как утверждала ведьма — в этом всецело заслуга именно Первого Всадника. Его собратья не такие. — Откуда тебе это известно? — Том Бомбадил, — пояснил Лаврентий Павлович. — Он пару столетий «работал» с Глорией, и прекрасно знал её историю. Кстати, она узнала Всадника в нашем товарище Чуме еще в первую свою встречу с ним. Только из-за этого и пошла под его руку. И только после того, как она узнала самого Романа как следует, она изменила к нему отношение. Не как к сосуду Всадника, а именно как к человеку. — Возможно, — задумчиво произнёс товарищ Сталин, — Всадник выбирает сосуд для возрождения нэ просто так… Он ищет нэчто близкое по духу… Или, может быть, он ищет то, — Сталин вышел из-за стола, и вновь начал прохаживаться по кабинету — так ему лучше думалось, — чего ему самому нэ хватало. Той самой Любви, о которой ты говоришь, Лаврэнтий. В конце концов, даже Апокалипсис должен иметь свою причину. Свою логику. Пусть и нэдоступную нашему пониманию. Берия внимательно следил за ходом мысли вождя. — Вы хотите сказать, что в основе его силы лежит не только разрушение, Иосиф Виссарионович? — Сила всегда многогранна, Лаврэнтий. Даже самая «тёмная». Мы подходим к ней с нашими несовершенными мерками Добра и Зла, а у неё могут быть свои категории. Свой… Кодекс. — Сталин остановился у окна, глядя на ночную Москву. — Товарищ Чума был предан нашэй революционной Идэе. Любил свою семью. Жертвовал собой ради других. Это сильные эмоции. Сильные привязанности. Возможно, Всадник тоже «подпитывается» подобной силой. Не страхом или отчаянием, а именно ей. Он повернулся к Берии, и в его глазах горел уже не просто расчёт, а интерес естествоиспытателя, столкнувшегося с неизвестным законом природы. — Надо проверить эту гипотезу. Действуй, товарищ Берия. Организуй им встречу. Но подготовь всё так, чтобы мы, насколько возможно, могли контролировать ситуацию. Если Всадник воспримет Глафиру Митрофановну как угрозу… — Он не договорил, но Берия понял. Помолчав, Сталин добавил: — Если есть возможность, свяжитесь с этой Глорией и узнайте у неё всё, что она знает о «кодексе» Всадников. Не о легендах и слухах, а о сути. Что их двигает? Что останавливает? Если у них есть уязвимости, то это нужно знать. И о церковников тоже не забудь! Перетрясите все архивы! Мы должны знать, понять и использовать это знание! — Слушаюсь, Иосиф Виссарионович. Единственная проблема: как доставить в Москву Глафиру Митрофановну? Насколько мне известно, попасть в Пескоройку не так уж и просто… А если сказать по правде — невозможно. Магическая защита поместья нам не по зубам. — Сделай невозможное, Лаврэнтий! — распорядился вождь. — Мы делаем это каждый дэнь! О ходе операции докладывать мнэ лично! — Разрешите идти, товарищ Сталин? — Иди! И помни, что от твоих действий зависит будущее целого мира! — напутствовал наркома Иосиф Виссарионович. — Сдэлай нэвозможное, друг! — неожиданно произнёс он. — Иначе всем нам п….ц! — Сделаю, товарищ Сталин! — отрапортовал нарком, ошарашенный словами вождя. Нет, грубые слова порой проскакивали в речи товарища Сталина. Нечасто, но бывало. А вот то, что он назвал его другом — ошеломило. Очень редко Иосиф Виссарионович называл кого-либо своим другом. Берия тихо вышел из кабинета, оставив вождя наедине с его мыслями и страхами. Дверь закрылась беззвучно, но в воздухе висел тяжелый осадок от осознания простой истины: выполнить задуманное будет очень и очень тяжело. Он чувствовал на своих плечах тяжесть, сравнимую разве что с весом всего небосвода. Слова Сталина «сдэлай нэвозможное, друг» звенели в ушах, смешиваясь с тревожным гулом ответственности. Он не сомневался в своих способностях, но Пескоройка была не просто точкой на карте — она была аномалией, местом силы, которое столетиями успешно укрепляли его хозяева — маги-волшебники-волхвы князья Перовские. И проникнуть на эту территорию обычным простакам было практически… Да что там «практически» — просто невозможно! А оставшихся в Советском Союзе магов-ведьмаков — кот наплакал. Их и было-то с Гулькин нос, а сейчас остался один — Том Бомбадил, да и тот после перерождения товарища Чумы под большим вопросом. Первым делом Лаврентий Павлович отдал строжайшее распоряжение отделу «Д» НКВД[1] немедленно начать прочесывать все доступные архивы — от церковных до музейных и библиотечных — в поисках любых упоминаний о Всадниках, их природе и их слабостях. Вторым приказом была организована круглосуточная слежка за объектом «Первый». Сам же Берия, прихватив с собой Тома Бомбадила, не теряя ни минуты, отправился на аэродром. Подготовленный в срочном порядке самолет взял курс на Новороссийск. Задача была предельно ясна: найти ведьму Глорию. Личный разговор с ней мог дать гораздо больше, чем тонны пыльных манускриптов. Уже на следующее утро их принимал в своем штабе командующий Черноморским флотом — вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский. Визит высшего руководителя НКВД, да еще и столь внезапный, вызвал понятное напряжение в штабе Черноморского флота. — Мне срочно нужно попасть на Нагльфар, — озвучил свои намерения нарком. — Либо каким-то образом встретиться с Глорией. Услышав это командующий помрачнел. 'Товарищ Нарком, это… сложно. Нагльфар не подчиняется никому, кроме своего капитана. Да, он практически избавил Черное море от вражеских судов, но… Сказать, где они находятся в данный момент невозможно… — Найдите, — холодно парировал Берия. — Это задание государственной важности! Задействуйте все возможные ресурсы! Доложите мне, как только установите контакт! [1] Отдел «Д» НКВД (или Спецотдел ВЧК-ОГПУ-НКВД) занимался криптоанализом — шифрованием и дешифрованием секретной информации, а также защитой государственной тайны в области радиоперехвата и шифрования. Его функция заключалась в защите секретных сообщений, разработке собственных систем шифров и ведении радиоразведки. Глава 8 Прошло несколько томительных часов, прежде чем раздался звонок. Группа самолётов, посланная на поиски Нагльфара, засекла «Летучий Голландец» Черномора неподалёку от Сухума. Один из самолётов, привлекая внимание команды жуткого корабля, сбросил со своего борта привязанный к большому бую водонепроницаемый контейнер с письмом наркома. Убедившись, что письмо дошло до адресата, группа советских самолётов вернулась на территорию базирования. А товарищ Берия принялся ждать. В письме он описал суть проблемы, случившейся с товарищем Чумой, и предложил капитану судна мертвецов — Черномору и его возлюбленной — ведьме Глории встретиться в назначенном заранее месте и времени. Спустя сутки, в условленном месте — на пустынном берегу в бухте неподалеку от Туапсе, куда Берия и Бомбадил прибыли на быстроходном катере, воздух над водой сгустился и задрожал. А в самой толще морской воды проступили очертания огромного, мрачного корабля. А затем он вынырнул на поверхность в опасной близости от судна наркома. Берии казалось, что это гигантская посудина была словно вырезана из древних теней и морской мглы. Хотя он прекрасно знал, что этот корабль полностью изготовлен из одних лишь ногтей мертвецов. Скрипящие снасти, потрепанные штормами паруса и доски палубы, сращенные с костями гигантских неведомых существ — Нагльфар был воплощением леденящего душу ужаса и древней мощи. Да и сама команда была под стать кораблю — не живые люди, а вечно проклятые души, до сих пор облаченные в тленную плоть. Они двигались по палубе с какой-то мертвенной и механической плавностью, и от их безмолвной суеты стыла кровь в жилах. Их глаза, тусклые и блёклые, казалось, не выражали ни мысли, ни боли, лишь бесконечную, невысказанную тоску по покою, который был для них навеки утрачен. Их кожа, выдубленная морской солью, была похожа на старую и плешивую медвежью шкуру, проступающую сквозь лохмотья одежд. Одни мертвецы каким-то немыслимым образом сохранили подобие человеческого облика с зеленовато-серым цветом лица, отливающим восковым блеском. Другие же щеголяли телами, насквозь прогрызенными морскими червями и обросшие колониями ракушек. Воздух, даже на приличном расстоянии от Корабля был густым и тяжёлым, пахнущим гниющим планктоном, морскими водорослями и медью давно пролитой крови. Когда один из команды, скрипя позвонками, повернул голову в сторону катера на котором находился товарищ Берия, Лаврентию Павловичу показалось, что на него смотрит сама Смерть, забывшая, что такое милосердие. Том Бомбадил, обычно невозмутимый, сдвинул свой высокий цилиндр на затылок и тихо выдохнул: — Жутковатые ребята! Не поздоровится тому, кто встретит их в открытом море… — Вот немцам всё время и не здоровится, — кивнул нарком. — А мы с ними, вроде как друзья… Из густого неподвижного тумана, окутавшего поднявшийся на поверхность Нагльфар, ступила к борту низенькая, но коренастая фигура его капитана. Это был Черномор. Его длинные волосы и непередаваемо длинная борода, в которую были искусно вплетены разноцветные водоросли, развевались на ветру. Глаза, обращенные на Лаврентия Павловича, пылали холодным зеленым огнём. За его спиной, словно сотканная из лунного света и предрассветного тумана, возникла Глория. Её красота была столь же вневременной и пугающей, сколь и уродство её команды. Длинные серебристые волосы вились живыми змеями, а глаза, ярко-зеленые, как ядовитая медуза, смотрели на людей с любопытством хищницы, оценивающей добычу. На фоне плавучего кошмара корабля мертвецов фигура вышедшей из тумана Глории казалась почти нереальной. От неё веяло властью приливов, тайнами глубин и, отчего-то, горьковатым запахом полыни. Она была живой, полной сил, и ее красота была столь же ослепительной, сколь и пугающей. — Ты звал нас, смертный⁈ — Громовой голос Черномора разнёсся над волнами. — Говори! — Приветствую, капитан Черномор! — крикнул Лаврентий Павлович. — Потрясён вашей красотой, обворожительная Глория! Вы помните меня, товарищи? — Мы узнали вас, товарищ Берия! — звонко крикнула с высокой палубы ведьма. — Команда Нагльфара приветствует вас! А это кто? — В её голосе неожиданно послышались радостные нотки. — Том? Неужели это ты? Том Бомбадил, обычно столь болтливый и ироничный, стоял молча, вглядываясь в Глорию. Он чувствовал исходящую от нее силу — древнюю, дикую, не подчиняющуюся ни советским законам, ни законам магии, известным ему. Сейчас она обладала могуществом, куда более мощным, чем при жизни. Хотя, рыжий ведьмак чувствовал, что Глория жива каким-то странным образом. — Это действительно я, Госпожа! — Тряхнув рыжей шевелюрой, Том Бомбадил низко поклонился своей бывшей наставнице. — Как же я рада, что ты жив! — произнесла Глория. — Я просто счастлив вновь вас увидеть, мадам! — Бомбадил приложил руку к груди, демонстрируя, что до сих пор предан своей госпоже. — Ты обязан мне рассказать о своих приключениях, Том! — воскликнула ведьма. — А мы с Черномором взамен расскажем тебе о своих! — Почту за честь, Госпожа! — вновь склонил голову шотландец. — Тогда лезь на борт, дружище! — проревел коротышка-капитан. — Кто-нибудь, сбросьте ему трап. — Лаврентий, дружище, и ты тоже поднимайся! Угощу, чем морской бог послал! Лаврентий Павлович, если и заколебался, то лишь на мгновение. Подняться на борт корабля, сотканного из ногтей мертвецов, в общество вечно проклятых душ и людоедов-мертвецов? Это, конечно, перебор. Но отступать было не в его правилах, особенно перед такими… необычными союзниками. — Что ж, — крикнул в ответ нарком, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Раз уж любезно приглашаешь, капитан, грех отказываться от такого гостеприимства! Трап, сплетенный из берцовых человеческих костей, покрытый скользкими водорослями и обросший колючими ракушками, с грохотом упал на палубу катера. Том Бомбадил, не колеблясь ни секунды, схватился за него и с необыкновенной ловкостью начал подъем. Лаврентий Павлович на мгновение задержался, бросив взгляд на свою команду, застывшую в суеверном ужасе. Он резко мотнул головой, отдал тихие распоряжения капитану катера, чтобы тот оставался наготове и, вздохнув, последовал за рыжим ведьмаком. Воздух на палубе был терпким и сладковато-соленым, с отчетливым привкусом медной крови. Запах разложения практически не ощущался, но Лаврентий Павлович всё равно улавливал его каким-то шестым чувством. Мертвецы-матросы продолжали свою безмолвную работу, не обращая на гостей ни малейшего внимания. Их мутные глаза смотрели сквозь прибывших, устремленные в какую-то вечную, недостижимую даль. Черномор хлопнул засмотревшегося на мертвецов Берию по плечу своей мощной ладонью. Удар был таким весомым, что нарком едва удержался на ногах. — Не боись, Лаврентий — они сыты! — хохотнул капитан, и его борода, с вплетенными водорослями, затрепетала, как живая. — Немецкие подлодки нынче для них, как для тебя шпроты! Иди за мной, товарищ нарком, я тебя угощу такой вкусной настойкой — с одного глотка волосы на груди дыбом встают! — И он оглушительно захохотал. — Не обращай внимания на его грубость, Лаврентий Павлович, — произнесла Глория, и ее голос звенел, как хрустальный колокольчик, заглушая скрип снастей ужасного корабля. — Черномор всегда таким был. — Да и мы тоже не кисейные барышни, мадам Глория! — Улыбнулся нарком, тоже хлопнув карлика ладонью по плечу. — Жду не дождусь, чтобы попробовать этой чудесной настойки! — Вот это по-нашему! — вновь заржал Черномор. — Айда за мной! — Том, — Глория тем временем взяла Бомбадила под руку. Ее прикосновение было ледяным и обжигающим одновременно, словно от прикосновения к жгучей медузе. — Пойдем, я покажу тебе Нагльфар. Тебе ведь всегда было интересно, как устроены великие артефакты, не так ли? Ведьма повела своего ученика вдоль борта, мимо молчаливых мертвецов, натирающих до зеркального блеска металлические снасти корабля. — Они не причинят тебе вреда, мой мальчик, — улыбнулась Глория, заметив его настороженный взгляд. — Они чувствуют мою волю. А ты мой старый друг. — Госпожа, — вновь склонил голову рыжий ведьмак, — вы, как всегда, неподражаемы! Взгляд Тома скользнул по обшивке корабля, которая, казалось, пульсировала тусклым, фосфоресцирующим светом. И тогда он понял, что Нагльфар — это не просто «корабль мертвецов». Это живое, вернее, псевдо-живое существо, симбиоз заколдованного материала, костей и проклятых душ, плывущий по воле своего капитана и его могущественной спутницы. И каждый из них вливал в это судно частицу себя, а то и куда больше, ведь каждый на этом судне — часть команды, часть корабля. Глория, словно читая его мысли, провела рукой по борту. Под ее пальцами обшивка судна на мгновение ожила, и в ее прожилках пробежали струйки холодного зеленоватого огня. А в это же время в шикарной капитанской каюте, отделанной с чрезмерной роскошью, Черномор налил Берии какой-то прозрачной жидкости из темного глиняного кувшина, обросшего ракушками, в кубок, выдолбленный из человеческого черепа. — Ну, товарищ нарком, давай за вашу победу! — грохнул капитан, подобрав такой тост, от которого Берия не сможет открутиться. — Заметь, и мы помогаем вам по мере сил. — За это вам огромная благодарность! — Лаврентий Павлович, превозмогая отвращение (пить из человеческих черепов ему еще не приходилось), сделал небольшой глоток. Настойка оказалась ледяной и обжигающе крепкой. Вкус был странным и сильно отдающим водорослями. Первое чувство — словно крепкой перчёной настойки хлебнул. Но следом за жжением по телу разлилась волна неожиданного, животного тепла, а в голове прояснилось. — Недурно, — хрипло выдохнул Берия, ставя кубок на стол. — Сразу видно — правильный продукт! — Ну что, Лаврентий, — прищурился Черномор, наливая по второй. — Звал ты нас не просто так. Я прочёл твоё сообщение, но хочу услышать от тебя подробности. Берия, не теряя ни секунды, изложил суть проблемы. Он говорил внятно, четко, как докладывал на Политбюро. Он рассказал о перерождение товарища Чумы в Первого Всадника Апокалипсиса, об угрозе которая грозит всему миру, о конце света, о плане, с помощью которого можно было пробудить потерянную человечность в глашатае Армагеддона. Лаврентий Павлович даже не заметил, как в капитанской каюте появились Глория с Бомбадилом. Ведьма внимательно слушала рассказ наркома, стараясь не отвлекать его от сути и не упуская ни единого слова. — О, мы тоже переродились, товарищ Берия, — произнесла Глория, выходя из-за его спины, когда он замолчал — Нагльфар… наше судно… он тоже меняет нас. Мы стали… другими. Ведь Нагльфар не просто корабль. Он — предвестник грядущих событий. Берия насторожился. — Предвестник чего? — спросил он напрямую. Черномор обернулся к нему, и в его глазах заплясали холодные зеленые огоньки. — Рагнарека, дружище! Мы — такие же предвестники конца света, как и первый всадник! Как там было в пророчестве вельвы, Глория? — Хрюм едет с востока, щитом заслоняясь… — начала нараспев ведьма, но Черномор её перебил: — А, да! В общем, бла-бла-бла и все сдохнут, а Нагльфар плывёт! Понял, о чём я, Лаврентий? — Нет. — Берия, возможно и понял, но, чтобы получить подробные объяснения, на всякий пожарный мотнул головой. — Это я к тому, что пошли бы они в жопу, все эти пророчества! — вновь громогласно рассмеялся карлик. — Где сейчас этот грёбаный великан Хрюм? А Нагльфар плывет! Я теперь его капитан! И буду делать то, что захочу! А конец света пусть идёт туда же, куда и само пророчество! Мы с моей красавицей еще пожить хотим в этом прекрасном мире в своё удовольствие! Люблю тебя! — послал он воздушный поцелуй ведьме. — И я тебя, милый! — мгновенно отозвалась она. После этого в каюте воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим скрипом корабля. Лаврентий Павлович медленно кивнул, радуюсь в душе, что позиция Черномора близка к его собственной. Правда, с небольшой поправкой, что жить он собирался не «в своё удовольствие», а на благо Родины. — Это… весьма интересно… — произнес он. — Возможно, нам есть что обсудить, товарищ капитан. Ну, и посоветоваться… — Ну, давай, прикинем, что нам всем с моим другом и командиром сделать можно. Надо вернуть его к нормальной жизни. Он-то за нас с Глорией ничего не пожалел! Даже в загробный мир явился… Наконец-то разговор пошел куда конкретнее. Берию несказанно порадовало, что Черномор до сих пор называл товарища Чуму другом и командиром и не забыл всего, что тот для них совершил. Он размеренно и обстоятельно рассказал о своей задумке. К его большому разочарованию, Глория не знала о слабых местах Первого Всадника, хотя информации она накопила изрядно. Однако, ничего такого, что можно было бы использовать, Берия не услышал. Оставался единственный вариант — Глафира Митрофановна и её нерождённое еще дитя. Однако, как добраться до неё? Это был основной вопрос. — Ты хочешь, чтобы мы каким-то образом помогли тебе проникнуть в поместье Перовских? — голос Глории звучал как хрустальный ручеек. — Да, помогите! — выпалил нарком. — Том признался, что ему не по силам преодолеть защиту старых русских колдунов. Да еще и леший… — Ты просто не понимаешь, о чём просишь, Лаврентий, — на этот раз ответил Черномор. — Это не просто укрепленное место. Это — живой узел силы. Пескоройка. Духа защитника такого уровня я вообще никогда не встречал, — признался он. — Может, придумать что-то другое? — У нас нет выбора, — пожал плечами Берия. — Мы должны действовать, чтобы не потерять товарища Чуму. Помогите, прошу! Черномор молчал, его взгляд был устремлен через окно в горизонт, словно он видел то, что недоступно остальным. Глория обменялась с капитаном долгим взглядом, полным понимания. — Хорошо, — сказала она. — Мы подумаем, что можно сделать. Дайте нам немного времени, товарищ нарком. — Только у нас его не очень много, — произнес Лаврентий Павлович. — Мы не знаем, насколько далеко зашло перерождение Всадника. И вообще не знаем, возможно ли то, что мы пытаемся совершить. — Цена промедления очевидна, — согласился с ним капитан Нагльфара. — Через сутки встречаемся здесь же… Спускаясь по костяному трапу обратно на палубу катера, Берия молчал. Когда они уже отчаливали от борта корабля-призрака Том Бомбадил, стоя за спиной наркома, на прощание помахал рукой Глории, чья фигура таяла в сгущающемся вокруг «Нагльфара» тумане. — Жутковатые ребята, — наконец, выдохнул нарком, повторив ранние слова Тома. Он стоял и глядел, как призрачный корабль начинает медленно погружаться в воду, не оставляя на поверхности ни единого всплеска или волнения. — Зато действенные, Лаврентий Павлович, — философски заметил Том, поправляя свой цилиндр, котрый едва не сорвало с его головы порывом ветра. — Очень и очень действенные, товарищ нарком, — подтвердил командующий Черноморским флотом, присутствующий тут же, на катере, вместе с Лаврентием Павловичем. — Думаю, что немцы на Черном море больше не появятся. Катер развернулся и на полной скорости помчался прочь от этого гиблого места, где исчезал в пучине корабль мертвецов, унося с собой память о леденящем душу ужасе и запахе медной крови. Отчаянно рыча моторами, он вынырнул из полосы внезапно сгустившегося тумана на чистое водное пространство. Здесь даже казалось, что солнце ярче светит, а воздух потерял тот мертвенный, сладковатый привкус, что витал вокруг Нагльфара. «Жутковатые ребята», — повторил про себя Берия, глядя на убегающую за кормой молочно-белую стену, за которой уже было не разглядеть ни корабля, ни его двух капитанов. Да-да, Глорию товарищ нарком тоже однозначно определил в капитаны. Облегчение от того, что переговоры прошли успешно и союзники не отказали, смешивалось с тягостным предчувствием невероятно сложной операции. — Действенные, не спорю, — сказал вслух Лаврентий Павлович, обращаясь к Тому и вице-адмиралу. — Но цена их помощи может оказаться слишком высокой. Они помогают совсем не из любви к Советской власти. — Они помогают из любви к товарищу Чуме, Лаврентий Павлович, — мягко поправил его Бомбадил, успевший закурить и теперь пускающий дым по ветру. — А это куда более крепкая связь. Черномор не лгал, он действительно считает Романа своим другом и сделает для него всё возможное… и невозможное тоже. Глава 9 На следующий день катер вновь скользил по зеркальной, неестественно спокойной воде в условленном квадрате. На море стоял полнейший штиль — ветер совершенно отсутствовал, ни малейшее движение воздуха не нарушало зеркальной морской глади. Берия, несмотря на внешнее спокойствие, нервно постукивал пальцами по костяному поручню на носу катера, на который он навалился локтями. Том Бомбадил напротив, казалось наслаждался предрассветной прохладой, лениво опираясь о борт. Как и в прошлый раз, воздух вдруг загустел, потяжелел, и из ниоткуда вдруг выросла молочно-белая стена тумана. Солнце померкло, сменившись знакомым мертвенным полусветом. И так же бесшумно, без единой волны, из пучины возник черный корпус «Нагльфара», его уродливые борта и рваные паруса, словно сотканные из ночи. На палубе их уже ждали два силуэта. На сей раз костяной трап был спущен мгновенно. Берия и Том поднялись на борт. Черномор встретил их в капитанской каюте со своим обычным мрачным юморком, а Глория сидела за небольшим столиком, на котором лежала развернутая старинная карта, нарисованная на чем-то, напоминавшем выдубленную человеческую кожу. — Что-нибудь придумали, товарищи? — после небольшого обмена приветствиями без предисловий спросил Берия, опускаясь в предложенное Глорией кресло. — Придумали, Лаврентий Павлович, — ответила ведьма, и её голос-ручеек звучал теперь с металлическими нотками. — Преодолеть защиту Пескоройки невозможно. Ни для кого. Даже для нас. Сила, что охраняет это место, древняя и могущественная, а наша же на сегодняшний день всецело связана с Нагльфаром. А приплыть туда мы, увы, не можем. — Но ведь есть же какой-то выход? — продолжал настаивать нарком. — Выход есть всегда, Лаврентий, — в разговор вступил Черномор. Его глубоко посаженные глаза сверкнули в полумраке. — Просто он часто ведет такими путями, на которые благоразумный человек не стал бы даже ступать… Защита Пескоройки безупречна против живых, против мертвых, против магии… Но и она не абсолютна. Глория провела изящным пальцем по карте, указывая на излучину некой реки, обозначенную рядом странных рун. — Мы были свидетелями того, как одному существу удалось преодолеть эту защиту, попав в вотчину князей Перовских из Лимба. — И кому же? — не удержался от вопроса Том, с любопытством разглядывавший карту. — Существу, «обласканному» самой Вечностью, — продолжил Черномор. — Старому Харону. Лодочнику, перевозящему души через Стикс. Берия нахмурился. — И вы предлагаете… найти… этого Харона? В Лимбе? — Именно, — кивнула Глория. — Он единственный, кто знает тайные тропы между мирами, невидимые даже для стража Пескоройки. Он уже проникал, перевозя из поместья в Ад товарища Чуму. Причём не душу, а всего — во плоти. — А он поможет? — прагматично спросил Берия. — Нет, не поможет, — честно сказал Черномор. — Его не интересуют ни наши войны, ни наши проблемы, вообще ничего, что касалось бы мира живых… — И как же его заставить пойти нам навстречу? — Лаврентий Павлович пристально смотрел на капитанов, ожидая, что они скажут в ответ. — Какую плату мы можем ему предложить за помощь? Золото? Он же берет медный или золотой обол с каждой души… Мы готовы на многое… — Сегодня старый Харон взимает плату, которую не измерить ни золотом, ни годами. То, что он может потребовать, ты не в состоянии сделать, — усмехнулся Черномор, теребя свою длинную бороду. Даже я, боюсь, буду не в силах… — Что же это? — С товарища Чумы он потребовал услугу — заменить его в качестве лодочника на сутки в царстве мёртвых. — Вы сейчас серьёзно? — Берия медленно обвел взглядом троих: непроницаемого Черномора, серьёзную Глорию и задумчивого Тома. Он снова ощутил тот самый леденящий душу ужас. — Более чем, — ответила ведьма. — И ни один смертный не сможет справиться с этой задачей. Его просто сожрёт первая же тварь Стигийского болота. — И другого пути нет? — окончательно убедился он. — Нет, — ответили капитан Нагльфара. — Это единственный вариант. — И что же нам делать? — вконец упав духом, произнес Лаврентий Павлович. — Мы попробуем его уговорить доставить вас с Томом в Пескоройку, — произнесла Глория. — Хотя этим мы и нарушим наши прежние договорённости… — Какие договорённости? — спросил нарком. — Никогда больше не появляться ни в Аду, ни в Лимбе, — пояснил Черномор. — Не плавать по подземными рекам и озёрам. Не мутить, так сказать, ему воду. — Но, для того, чтобы с ним договориться, нам придётся туда вернуться, — подхватила Глория. — А это очень сильно может разозлить старика, с которым не решаются связываться даже могучие князья Ада. — Но ради товарища Чумы мы готовы рискнуть! — рыкнул Черномор. — А вот ты, Лаврентий, готов отправиться в Ад, чтобы его спасти? — И когда нужно отправляться? — сглотнув ком, образовавшийся в горле, произнес Берия. — Да хоть прямо сейчас! — хохотнул коротышка. В каюте воцарилась тягостная тишина, нарушаемая лишь скрипом деревянных балок «Нагльфара». Берия медленно поднялся с кресла и подошел к иллюминатору, за которым клубился неестественный, лишенный звезд туман. Он смотрел в эту пустоту, взвешивая на невидимых весах цену вопроса. С одной стороны, товарищ Чума — верный соратник, один из столпов магического могущества СССР, чьи способности и знания были просто бесценны. С другой — путешествие в мир, откуда он, возможно, никогда уже не вернётся. Ибо предугадать, чем закончится встреча с существом, типа Харона, было совершенно невозможно. Нарком обернулся. Его лицо, обычно непроницаемое, выражало полную решимость. — Вопрос не в том, готов ли я, — тихо, но четко произнес он. — Вопрос в том, есть ли у нас шанс. Реальный шанс. Вы, товарищи, являетесь специалистами во всех этих… эфемерных областях и материях. Вы сами верите, что это может сработать? Глория, обменявшись взглядом с Черномором, кивнула. — Шанс есть, Лаврентий Павлович, — сказала она. — Призрачный, как бесплотный дух на утренней зорьке. — Попасть в Лимб, да, и вообще в Ад, проблем для Нагльфара не составит, — сказал Черномор. — Да и Харона мы рано или поздно отыщем. Мы даже сможем заставить старика тебя выслушать. Но договориться с ним… Это бабка надвое сказала. Ну, что, ребятки, — Черномор блеснул глазами, пробежавшись по лицам Берии с Бомбадилом, — готовы к подвигам на том свете? — Готов! — решительно произнёс Лаврентий Павлович, уже мысленно всё для себя решив. — Только мне надо сначала отправить катер… — Ну, а я вообще за любое веселье! — задорно воскликнул рыжеволосый ведьмак, спихивая свой причудливый цилиндр на самую макушку. Как он там удерживался, было для Берии загадкой. Не иначе, при помощи магии. Нарком вышел на палубу, свесился вниз и крикнул сопровождавшему его вице-адмиралу, что он назад не вернётся. Так же пояснил, что для выполнения личного приказа товарища Сталина, ему придётся спуститься в Ад. На поднявшийся на катере вой, он отдал приказ отчаливать, чтобы и их не затянуло в потусторонний мир. Дождавшись, когда катер отойдет на безопасное расстояние, Лаврентий Павлович произнёс: — Я готов! Эти слова прозвучали как сигнал. Едва они слетели с губ наркома, а Черномор согласно кивнул, Нагльфар ответил глухим, идущим из самых его недр «стоном». Корабль вдруг дрогнул, как живой, и тяжело, с протяжным скрипом накренился. Иллюминаторы, в которые Берия только что смотрел, оказались залиты не просто морской водой, а сгустившейся, почти осязаемой чернильной Тьмой. Мир живых растворился без следа. Скрип деревянных балок сменился на жутковатую дрожь. Капитанская каюта тоже погрузилась во тьму, но через мгновение на смену солнечному свету пришло слабое, фосфоресцирующее свечение, исходящее от самой обшивки Нагльфара. Лаврентий Павлович инстинктивно схватился за спинку кресла. Палуба под ногами ушла вниз, но ощущения падения не было. Был плавный и неумолимый уход в какие-то глубины. И нарком уже сомневался — в морские ли, либо в глубины самого мироздания? Давление за бортом нарастало, сжимая корабль в стальных тисках, но древние чары, наложенные на его древесину, не поддавались. Мир за стеклом в мгновение ока превратился в безумный калейдоскоп — за иллюминаторами начали проступать видения: бледные, искаженные лица, тянущиеся к кораблю руки, беззвучные крики — души, застрявшие между мирами, пытались ухватиться за проходящий мимо корабль. Воздух стал тяжелым и холодным, от него закладывало уши и щипало глаза, пахло озоном, как после грозы и вековой плесенью склепа. Кровь стыла в жилах Берии самым натуральным образом. Казалось, сама реальность рвалась на части, открывая проход в иную вселенную, где правили иные, древние и нечеловеческие законы. Корабль с треском шпангоутов и обшивки продирался сквозь эту границу, скрежеща и стеная, облепленный цепкими щупальцами тварей, желающих покинуть опостылевшее междомирье. Сознание Берии мутилось, его захлестывала волна первобытного ужаса, ощущения полной, абсолютной потерянности. Он зажмурился, пытаясь загнать обратно поднявшийся к горлу ком тошноты. И вдруг тьма рассеялась. Вернее, они её прорвали. Когда давление на барабанные перепонки ослабло и корабль выровнялся, Берия с трудом разжал пальцы и открыл глаза. Тишина. Глубокая, звенящая, неестественная тишина, нарушаемая лишь тихим плеском воды о борт. Туман рассеялся, открыв взору бескрайнее пространство унылой, серой равнины. Небо было пасмурным и плоским, без намёка на солнце или источник света, но всё вокруг было видно в мрачных, размытых деталях. Они плыли по мутной, медленной реке, берега которой терялись вдали. — Стикс, — глухо произнёс Черномор, а Бомбадил и Берия прилипли к иллюминаторам. По обеим сторонам реки, насколько хватало глаз, простирались Асфоделевые луга. Это был не ад и не рай. Это было вечное Ничто. Бескрайняя равнина, поросшая серыми, безжизненными цветами асфоделей, уходила в плоскую даль. Сотни, тысячи, миллионы, а, может быть и миллиарды душ брели по ним без цели и смысла. Они выглядели как бледные, полупрозрачные копии живых, их черты были стёрты, выражения лиц — пусты и безразличны. Они не страдали от мук, но и не испытывали радости. Они просто были. Вечное, безрадостное существование в сером и безрадостном мире для тех, кто и при жизни ничем не выделялся. Их тихий шёпот, похожий на шелест сухой травы, долетал до палубы — бессвязные обрывки воспоминаний, забытые имена, несбывшиеся мечты. От этого зрелища веяло таким леденящим душу равнодушием самой вечности, что даже у Берии, видавшего всякое, сжалось сердце. Это был конец, хуже любой пытки — стать частью безликой, ничего не желающей и вечно шепчущей толпы. Для настоящего революционера с горячим сердцем, каким, несомненно являлся товарищ нарком, такое существование вызывало настоящий душевный трепет. — Смотрите, — без эмоций произнесла Глория, указывая на берег, — и смотрите внимательно. Это — удел простых обывателей. Ни великого зла, ни великого добра. Вечное ожидание в очереди, которая никуда не движется. Нагльфар, не замедляя хода, проследовал дальше, оставляя это царство забвения за кормой. Пейзаж за бортом начал медленно меняться. Вода в Стиксе стала гуще, темнее, приобретая цвет старой крови и гниющей листвы. Берега пошли низкие, топкие, поросшие чахлым, искривлённым тростником с острыми, как бритва, листьями и скрюченными деревьями с черными, скользкими стволами. Воздух, прежде нейтральный, наполнился тяжёлым, сладковато-гнилостным запахом болота, смрадом тления и серы. Серая пелена неба сменилась зеленовато-багровой мглой, в которой копошилось что-то невидимое. Вода то и дело расходилась рядами пузырей, и на поверхности показывались спины или щупальца неведомых тварей. — Стигийские болота, — мрачно бросил Черномор. — Приготовьтесь — некоторые обитатели этой клоаки слишком наглые и голодные. Впереди показалась обширная территория, утопающая в чёрной, пузырящейся жиже. Из тёмной воды торчали обломки каких-то гигантских животных. Время от времени на поверхности расходились круги, и что-то большое и склизкое медленно и лениво переплывало с места на место под слоем вонючей жижи. Еще в мутной воде мелькали тени, движущиеся с неестественной, пугающей скоростью. Том Бомбадил, наконец, снял свой цилиндр и замер в напряженной позе, его обычная беспечность куда-то испарилась. Глория что-то шептала, и вокруг её пальцев закружились бледные огоньки защитных чар. Лаврентий Павлович невольно поднес к носу платок, пытаясь заглушить удушающий запах. Теперь он понял, что ему пыталась растолковать ведьма во всей их полноте. Обычный смертный действительно не имел здесь ни единого шанса выжить. Каждая тень в воде, каждый шевельнувшийся в гнилом тумане силуэт источали древнюю голодную злобу. И единственным щитом от них был этот фантастический корабль и его мёртвая команда. Вдали, на единственном твёрдом клочке земли, показалась полуразрушенная, древняя пристань. Черномор, стоящий у штурвала, хмуро указал на неё пальцем. — Вон там его и будем ждать. Это переправа старого Харона. — Приготовьтесь, товарищ нарком, — хихикнула в кулачок Глория. — Скоро увидите то, о чём в ваших учебниках по диалектическому материализму даже намёка нет. — Да там, собственно, и про Нагльфар ничего не написано, — поддержал шутку Берия. — А долго придётся ждать? Корабль, обдав пристань брызгами липкой, чёрной жижи, с глухим скрежетом пришвартовался у полуразрушенных свай. Мертвая команда замерла, уставившись в багровую муть пустыми глазницами. На палубе воцарилась тишина, нарушаемая лишь бульканьем болота и далёкими, леденящими душу воплями. — Не знаю, — честно ответил Черномор, пожав плечами. — Он может появиться через мгновение, а может лет через сто. Время здесь течёт иначе… Или не течёт вовсе. Лаврентий Павлович молча кивнул, с отвращением глядя на пузырящуюся жижу, в которой что-то шевелилось. Он чувствовал себя как на самой опасной операции, но вместо бандитов и контрреволюционеров, в этом болоте на тебя смотрела сама Вечность, и в её глазах не было ни капли человечности. — Ждать, так ждать, — буркнул он, поправляя пенсне и с тоской думая о крепком табаке и горячем чае. — Главное, чтобы это ожидание не стало для нас подобием Асфоделевых лугов. Том Бомбадил, обычно такой беззаботный, прислонился к переборке, и в его глазах мелькнула тень, казавшаяся совершенно невозможной для вечного жизнелюба. — Это место… оно высасывает все краски, все мысли, — тихо произнёс он. — Даже слова застревают в горле… — В Аду слова не нужны, — мрачно согласился Черномор, не отрывая взгляда от багровой мути. — Всё уже и так давно сказано. Здесь можно только ждать. И бояться. Время текло странно. Субъективно казалось, что прошли часы, но тени не удлинились, а проклятое солнце (если оно вообще было) не сдвинулось с места. Бульканье и чавканье болота, прерываемое тоскливыми воплями, действовало на нервы. Лаврентий Павлович, в общем-то, привыкший ждать, чувствовал, как эта бесцельная пауза начинает разъедать его волю. Он нервно постукивал пальцем по поручню, вспоминая запах табака и мягкий, но обжигающий вкус армянского коньяка. Внезапно вода в болоте забурлила сильнее. И из зеленоватой хмари испарений бескрайней пучины медленно выплыло утлое и неуклюжее суденышко, да еще и ветхое до безобразия. На корме, отпихиваясь длинным шестом от дна, стоял он — Харон. Худой сгорбленный старик, облачённый в грязные, слипшиеся от грязи лохмотья, некогда бывшие хитоном. На его уродливом морщинистом лице горели два тусклых уголька — не глаза, а дыры в саму пустоту. Челн медленно скользил по поверхности трясины. Наркому даже казалось, что он вообще её не касается. Наконец он остановился у самого борта «Нагльфара». Полубезумный взгляд перевозчика неторопливо скользнул по палубе, по мертвой команде и, наконец, уперся в капитанов и их пассажиров. — Какого хрена вы опять припёрлись⁈ — недовольно и грозно проскрипел лодочник. — Валите отсюда быстрее — моё терпение не безгранично! Глава 10 Голос лодочника был глухим и скрипучим, холодным и лишенным всякой человеческой теплоты. Словно не живое существо произнесло эти слова. Харон стоял, покачиваясь в своем утлом челне, который, казалось, вот-вот развалится, но при этом умудрялся источать такую древнюю, непоколебимую мощь, что даже Берия, далекий от всякой магии, невольно это почувствовал. Отбросив свое первоначальное отвращение, Лаврентий Павлович внимательно вгляделся в мифического перевозчика. Теперь он видел, что это был не просто отвратительный старик. Это была одна из Высших Сил, воплощенная в столь уродливой оболочке. Нечто подобное нарком чувствовал в присутствии перерожденного товарища Чумы. От Первого Всадника точно также сквозило неумолимой силой, переломить которую простому смертному невозможно. Теперь он понял, что означали слова Черномора, когда он сказал, что со старым лодочником не решаются связываться даже князья Ада. Похоже, что и языческие боги тоже ничего не могли поделать с этим могущественным существом. Их давно нет, а этот тщедушный и уродливый старикан до сих пор бороздит реки подземного мира, доставляя бессмертные души «по назначению». Первым нарушил затянувшуюся паузу Черномор. Он сделал шаг вперед, и скрип палубы под его сапогами прозвучал невероятно громко в звенящей тишине. — Не гневайся, перевозчик! Мы здесь не по своей воле. Нас привел сюда долг. И мы не уйдем, пока не отдадим его. Харон не шевельнулся. Только его горящие рубиновым огнём глаза опасно сузились. — Какой еще долг? — Лодочник ехидно ощерился. — У мертвых долгов не бывает. А живым тут делать нечего. Вы нарушаете равновесие потустороннего мира. Убирайтесь! Здесь вам не рады! — Послушайте, уважаемый! — неожиданно подал голос Лаврентий Павлович. — Это я уговорил капитана Нагльфара вернуться сюда. Он не хотел, но… Всадники вновь возродились, и наш мир стоит на пороге Армагеддона, — твёрдо произнес Берия. Он нервно снял пенсне и принялся методично протирать стёкла платком. — Помогите, и мы тут же уйдём! — А мне что с того, что ваш долбанный мир наконец-то примет заслуженную кару? Мне даже лучше — я, наконец-то, смогу спокойно отдохнуть… Глория, до этого притихшая, весело хихикнула: — А оно тебе нужно, старичок? Ты думаешь, что вечный покой — это благо? — А ты думаешь иначе, ведьма? — изумился лодочник. — Ну ты сам прикинь, Харон: ну, отдохнешь ты день-два-год… Столетие, наконец, и тебе это наскучит. Начнёшь сходить с ума от безделья… Поверь, у меня был подобный опыт, и ничем хорошим это не закончилось. Взгляни на никчёмные души в Лимбе — вот твоё будущее, если мир будет разрушен, а ты утратишь своё истинное место! Ведь это — твое призвание, о великий и вечно старый Харон! — произнесла она с величайшим почтением. — Хм, — задумался старикан. — Никогда не думал об этом в таком ключе… — А ты подумай, что будешь делать, когда тебе наскучит вечный… да-да, действительно вечный покой? Так что не упрямься, старичок, и помоги нам. Мы ведь не просто так сюда припёрлись. Харон медленно перевел свой взгляд на Нагльфар, на его мертвую команду, на пассажиров и его капитана. На мгновение в его глазах мелькнуло что-то похожее на задумчивость. — И что вам от меня нужно? — спустя некоторое время прокаркал лодочник. — Я перевожу души. Это моё призвание, мой долг. И мне нет дела до ваших войн, долгов и желаний… — Так мы и просим тебя о том же, — произнёс Черномор, — доставь в одно определённое место всего лишь одну душу… Правда, находящуюся в еще живом теле… Харон замер. Казалось, само болото перестало булькать, прислушиваясь к этой дерзкому предложению. — Я не вожу живых! — отрубил он. — Да что ты? — усмехнулся Черномор. — Мне помнится, кто-то совсем недавно перевозил одного живого. — Нет, это другое! — тут же возразил Харон. — Он подменил меня на целые сутки! — Так и я готов! — выступил вперед Берия. — Хоть на двое суток! — Ты? — Старый лодочник хрипло рассмеялся. — Безумие и отвага? Люблю таких! — Он впился своими горящими глазами в бледное лицо наркома. — Коммунист-революционер из Советского Союза? — неожиданно точно констатировал он. — Да, коммунист! — Берия выпятил вперед подбородок. — И жизни своей для мировой победы революции не пожалею! — Ха-ха, — весело рассмеялся Харон. — Я вашего брата за версту чую! С вами и в Аду не соскучишься! Веселее только анархисты! Харон перестал смеяться так же внезапно, как и начал. Его рубиновые глаза снова стали холодными и пронзительными, вновь впиваясь в лицо наркома. Лаврентий Павлович слегка суетливо нацепил пенсне обратно на нос, и судорожно сжал в кармане платок. — Ладно, коммунист, — постучал костлявым пальцем по краю лодки Харон. — Твоя решимость даже забавляет. Но порулить своим кимбием я тебе не дам! Тебя же сожрут примерно через… сразу! — Он вновь визгливо заржал, трясясь всем своим тощим и давно не мытым телом. — Плевать! — вспылил нарком, после такого явного презрения к его возможностям. — Помогите мне выполнить задание, а после — пусть жрут, если не подавятся! — Помоги ему, мудрый Харон! — неожиданно вписалась за наркома Глория. — И мы с Черномором будем тебе должны! — Я подумаю… — фыркнул старик, но после последних слов его лицо вновь стало серьёзным. — Так куда же вы собрались этого коммуниста отправлять? — его взгляд скользнул по лицам собравшихся, задерживаясь на Черноморе. — Неужели это нельзя провернуть в мире живых? — В поместье князей Перовских — в Пескоройку, — отчеканил бородач, и слова повисли в тяжёлом, болотном воздухе. — Ты ведь не так давно там появлялся. Будь другом, сгоняй еще раз! — попросил он. — Очень выручишь! Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком лопающихся болотных пузырей. Рубиновые глаза Харона вспыхнули еще ярче. — В Пескоройку? — Лодочник скривил тонкогубый рот в подобии усмешки. — Это не ко мне — я уже исчерпал лимит перемещений в мир живых на сто лет вперед. Ищите другого перевозчика. — Другого нет, Харон! — голос Глории прозвучал твёрдо. — Только ты можешь провести лодку сквозь пелены миров и доставить его точно к месту. Ты же — сам Великий Харон! Для тебя нет преград между мирами! — Думаешь, лесть тебе поможет, ведьма? — проскрипел старик. — Хотя, признаюсь, она приятна моим ушам. Но я — проводник душ, а не извозчик для живых! Нет! И точка! — Но ты же возил живых, — напомнила ему Глория. — Пару раз, да и то — это были величайшие герои! — отмахнулся от её доводов лодочник. Казалось, переговоры зашли в тупик. Берия сжал кулаки, готовый к отчаянному спору. Но Черномор поднял руку, останавливая его. Он не сводил взгляда с перевозчика. — А если… не как живого? — тихо, но внятно произнёс капитан. — А если ты его повезёшь, как душу? Ты перевозишь его в Пескоройку, а затем — обратно. Как тебе такой вариант? Приемлем? Берия судорожно сглотнул, но промолчал. Сейчас он был готов на всё, ради спасения самого мира. Если он сумеет выполнить эту миссию, его имя потомки будут помнить в веках. Харон замер. Его горящие глаза сузились до щелочек. — Ты готов умереть, смертный, чтобы туда попасть? — прошипел он, и в его голосе уже не было прежнего пренебрежения, лишь глубокая заинтересованность. — Готов! — не колеблясь ответил Лаврентий Павлович. — Я уже об этом говорил. Харон медленно обвёл взглядом свою утлую ладью, зачем-то потрогал весло, обросшее тиной. Он снова посмотрел на Берию — маленького, упрямого человека с горящими глазами, готового на всё ради цели. Такой решимости грех было не помочь. — Ладно, — внезапно согласился Харон. — Садись, коммунист — живого довезу! — По гроб жизни тебе обязан буду! — воскликнул Лаврентий Павлович, ловко спускаясь в лодку по ставшему уже привычным костяному трапу. — Будешь-будешь! Куды ж ты денесси! — усмехнулся лодочник. Он оттолкнул веслом от обшивки Нагльфара, и его лодка бесшумно заскользила по болоту, унося в густой туман пассажира в облике живого человека в самое сердце мира мёртвых, чтобы вынырнуть уже в мире живых — у старой княжеской усадьбы по имени Пескоройка. — А вы валите отсюда! — не оборачиваясь прокричал Харон. — Я его обратно не повезу — так что можете не ждать этого бедолагу! — Что ж, — хрипло произнес Лаврентий Павлович, поправляя пенсне на переносице, которые уже заляпались болотной жижей с весла лодочника, — значит, доберусь сам. Лодка бесшумно скользила вглубь молочно-белой пелены с отвратительным гнилостным запахом, от которого Лаврентия Павловича постоянно подташнивало. На палубе корабля он еще как-то держался — там пованивало не так заметно. Но низенький челн Харона, едва не зачерпывал бортами эту жижу, и сдерживаться было куда тяжелее. Голоса Глории и Черномора растворились в густом, ватном воздухе, сменившись гнетущей тишиной, нарушаемой лишь мягким шорохом весла, входящего в чёрную воду, и мерным дыханием лодочника. Очертания гигантского Нагльфара, этого костяного Левиафана, таяли, как зыбкий мираж. И они остались одни в этом безвременном пространстве, где не было ни верха, ни низа, ни дня, ни ночи — лишь вечный, промозглый туман и неподвижная болотная жижа. Внезапно где-то далеко позади, сквозь пелену, донёсся низкий, протяжный гул, словно стонал сам Ад. Харон на мгновение замер, прислушиваясь, и его морщинистое лицо, покрытое вечно незаживающими язвами, «исказилось» в счастливой улыбке. — Слышишь, коммунист? — проскрипел он. — Нагльфар отчаливает. Кораблю мертвых здесь не место. — Почему? — чтобы хоть как-то поддержать разговор с нелюдимым лодочником, спросил Берия. — Таков наш с ними договор, — хихикнул старикан. — А сейчас они мне еще и задолжали! А это просто чудесно! Лодка резко качнулась, будто подхваченная невидимым течением. Туман начал менять свою структуру: из белесого он стал свинцово-серым, затем фиолетовым, пронизанным багровыми сполохами, словно от далёкого пожара. Даже воздух затрещал от напряжения. Берия инстинктивно вцепился в гниловатый борт, чувствуя, как реальность вокруг них расползается по швам — Нагальфар покидал Ад, возвращаясь в мир живых. На мгновение наркома обожгло страхом, но он сумел чудовищным усилием воли сумел взять себя в руки. Туман рассеялся так же внезапно, как и появился. Перед наркомом развернулось во всей красе бескрайнее, мёртвое пространство — Стигийское болото. Воздух стал густым, тяжёлым и зловонным, пахнущим гнилой тиной, разложением и серой. Вода вокруг была чёрной и маслянистой, на её поверхности лопались пузыри, испуская зеленоватый, ядовитый газ. Со дна, словно поеденные тленом пальцы утопленников, тянулись бледные, облезлые камыши. Харон работал веслом молча и методично, его рубиновые глаза бесстрастно смотрели вперёд. Время потеряло для Берии всякий смысл. Они проплывали мимо призрачных берегов, усыпанных серым пеплом, словно искривлённые деревья, застыли толпы теней. Их стоны сливались в единый, непрерывный гул. Иногда в воде мелькали тени — что-то большое и скользкое проворачивалось под самой лодкой, заставляя её покачиваться. Харон лишь ворчливо бормотал: — Не высовывайся за борт, а то утянут в трясину. На дне самые голодные твари сидят. Для них твоя плоть — лакомый кусок. Лаврентий Павлович, стиснув зубы, не подавал вида, что испуган, но его пальцы побелели от силы хватки. Он лишь время от времени протирал заляпанное болотной жижей пенсне, пытаясь разглядеть кошмарный пейзаж. Они плыли так, казалось, целую вечность. Туман сгущался, образуя призрачные силуэты, которые то возникали, то расплывались в молочной мути. Внезапно из глубины донесся низкий, дрожащий вой, похожий на предсмертный хрип. — Что это? — не удержался Берия. Харон оскалил черные гнилые зубы. — Стигийские дреги. Ищут, кого бы сожрать. Вода «закипела» рядом с лодкой, и из её чёрных глубин вырвались длинные, серые щупальца, покрытые скользкой блестящей плёнкой. Они обвились вокруг носа кимбия, сжимая древесину. Челн затрещал, словно он вот-вот развалится. Лаврентий Павлович инстинктивно отпрянул, но Харон лишь рассмеялся. — Не бойся, коммунист! Со мной они тебя не тронут. Он ткнул веслом прямо в темную болотную жижу, и лодка дёрнулась. Щупальца судорожно разжались, а из глубин донёсся пронзительный визг. Вода забурлила еще сильнее, и что-то огромное, похожее на гниющего кальмара с множеством пустых глазниц, вырвалось на поверхность, но тут же ушло обратно, будто испугавшись злобного взгляда Харона. — Жалкие твари, — проворчал перевозчик, — но не расслабляйся. Есть тут и пострашнее уродцы. Лодка двинулась дальше, туман сгущался, превращаясь в плотную, тягучую субстанцию. Над водой стали проплывать призрачные пятна — бледные огоньки, мерцающие вдали. Они казались безобидными, пока Лаврентий Павлович не разглядел в них человеческие лица. Искажённые, вытянутые, с пустыми ртами и широко раскрытыми глазами. Они шептали что-то, голоса сливались в нечленораздельный гул. — Это болотные огни, — пояснил Харон. — Души предателей, лжецов и подлецов, по каким-то причинам не попавшие на другие круги Ада. Они ждут кого-то, кто соблазнится их светом и пойдёт за ними в самую трясину. Один из огней вспыхнул ярче и медленно подплыл к лодке. В его свете стало видно, как вода вокруг челнока кишит мелкими тварями, похожими на огромных пиявок с острыми зубами, жаждущими плоти. — Не смотри на огни! — прошипел Харон. Но было уже поздно. Лаврентий Павлович почувствовал, как мысли внезапно стали вязкими, словно залипшими в этой густой чёрной жиже болота. Его потянуло к огоньку, пойти за ним хоть на край света… — А ну, пшли! — Харон вскинул весло и ударил им по воде с такой силой, что воздух заполнил пронзительный визг. Огоньки разлетелись, а Берия очнулся, резко дёрнув головой. — Ч-что… что это было? — Соберись, смертный, — прохрипел перевозчик, — иначе останешься тут навсегда! Туман внезапно расступился, обнажив «островок» среди болота. Нарком вгляделся, с ужасом понимая, что это не остров. Это была огромная, шевелящаяся масса, состоящая из сплетенных между собой скукоженных тел. Они извивались, пытаясь освободиться, но болото держало их в вечном плену. Один из бедолаг протянул к лодке руку, и Лаврентий Павлович увидел «своё лицо» на этом трупе… Харон ударил веслом по воде, и лодка рванула в сторону, обходя по большой дуге этот жуткий холм. Берия даже спрашивать не стал, что это было — до того жутким выглядело это зрелище. Туман снова сгустился, но на этот раз он был иным — не молочно-белым и не багровым, а грязно-желтоватым, словно подёрнутым песочной пылью. Воздух посвежел, и в нём появились запахи — влажной земли, хвои и… дыма. — Приготовься, смертный, — хрипло сказал Харон. — Стены между мирами здесь тонкие Держись крепче! Лодка рванулась вперёд с невероятной скоростью. Пространство вокруг закрутилось спиралью из серых красок, теней и света. Лаврентия Павловича бросило на дно лодки. Он слышал оглушительный рёв, от которого сочилась кровь из ушей. Его кости выкручивало, как мокрое полотенце, а сознание помутнело. И вдруг — тишина. Абсолютная, оглушительная. Давление пропало. Он открыл глаза. Лодка неподвижно стояла у старого, полуразрушенного деревянного причала. Свежий ночной воздух пах озерной водой, сосной и осенью. Солнце уже практически село. Прямо перед ним, на невысоком пригорке, высился тёмный, мрачный контур старинной усадьбы. Харон лениво указал костлявым пальцем на особняк: — Тебе туда, смертный. Мы приплыли. Это и есть Пескоройка… Глава 11 Лодка подпрыгнула на мелкой волне, а Харон ловко оттолкнулся от подгнивших свай, едва Лаврентий Павлович, всё ещё не верящий в реальность происходящего, ступил на скрипящие доски причала. Он обернулся, чтобы поблагодарить Лодочника, но было поздно. Перевозчик не прощался и не смотрел назад. Он исчезал стремительно, с явной опаской, будто беглец. Здесь, в мире живых, в этом холодном осеннем воздухе, его могущество таяло, как утренний туман. Он был здесь всего лишь гостем, нежеланным и уязвимым, и каждый лишний миг на границе миров грозил ему серьёзными неприятностями. Харон мощно работал веслом, словно заправский гребец-олимпиец на каноэ, и его челн не плыл, а буквально летел над водой, словно невесомая тень, пока резко провалился в неё. Тёмная речная вода сомкнулась над ним без единого всплеска, не оставив даже намёка на то, что здесь произошло. Берия остался один. Тишина, наступившая после исчезновения Лодочника, была зловещей. Даже ветер в соснах замер. Он сделал шаг по шатким доскам к берегу, но нога внезапно провалилась сквозь прогнившее дерево по щиколотку. Нарком попытался выдернуть её, и в этот миг из-за стволов вековых сосен, что стеной стояли на берегу, вылетела призрачная тень. Она была похожа на клубящееся облако пепла, сквозь которое проступали едва уловимые гротескные черты. Тень бешено пронеслась под причалом, и там, где секунду назад исчезла лодка Харона, вода на мгновение «вскипела». Дух-защитник опоздала — вероломный нарушитель границ поместья уже успел смыться. Но внимание Пескоройки тут же переключилось на того, кто остался. Лаврентий Павлович только и успел, что выхватить ногу из дыры, как доски причала взлетели в воздух. Мощный удар сбил его и выбросил на берег. Он грузно рухнул на колени, ощутив во рту привкус крови от прикушенного языка. Но прежде, чем он успел подняться, что-то холодное и невероятно сильное обвилось вокруг его талии и груди. Это было похоже на гибкое мускулистое щупальце, либо «оживший корень», выросший прямо из земли. Наркома грубо оторвали от берега и с силой, ломающей рёбра, потащили прочь от воды, к тёмному фасаду усадьбы. Мир превратился в мелькание перед глазами тёмных стволов сосен и невыносимого давления, выжимающего воздух из лёгких. Он пытался крикнуть, но мог только хрипеть. Задыхаясь, Берия бился в железной хватке, его пальцы бессильно скользили по твердой слизистой плоти. Дух протащил его по мокрой траве, через кусты шиповника, исцарапавшие ему лицо и руки, и с размаху швырнул к основанию гранитного крыльца усадьбы. Удар о камень отозвался огненной болью в плече. Щупальце (или корень) разжалось и скользнуло обратно в землю, которая сомкнулась над ним без следа. Лаврентий Павлович лежал на холодных камнях, судорожно глотая воздух, весь в грязи, царапинах и собственной крови. Над ним высился тёмный особняк. А вокруг снова стояла та же звенящая и давящая на мозг тишина. Дух исчез, сделав своё дело — доставил незваного гостя к порогу. Теперь всё было в руках хозяина этого места — Вольги Богдановича Перовского, князя-мертвеца, пра-пра-пра- и еще сколько-то там прадеда товарища Чумы. И в этот самый миг тяжёлая дубовая дверь особняка беззвучно отворилась. Из темного пространства особняка на порог вышел невысокий сухощавый (скорее, высушенный до состояния воблы под пиво) старик. Он был облачён в некогда дорогой камзол лазоревого цвета, шитый золотыми нитями. Берия не очень разбирался в средневековой моде, но одежонка на живом мертвеце была времен царствования, наверное, Петра Первого. Пуговицы на его тронутом плесенью камзоле тоже поблескивали золотом и переливались вставками из драгоценных камней. Штаны были короткие, типа бриджи, застегнутые под коленями, из которых торчали ярко-красные шелковые чулки. На голове старика была нахлобучена треуголка, лихо сдвинутая на затылок практически полностью лишённого волос черепа. Костлявые пальцы его рук были унизаны массивные перстнями. Но больше всего Берию поразили его черные башмаки на высоком каблуке красного цвета и с такой же красной подошвой. Они были украшены золотой пряжкой выдающихся размеров с россыпью мелких драгоценных камней, подобранных в тон пуговицам, и являлись настоящим произведением ювелирного искусства. Лицо же мертвеца, испещрённое глубокими морщинами, напоминало старый треснувший пергамент, но глаза, холодные и пронзительные, как ледяные осколки, горели странным, неживым светом. Вольга Богданович остановился на верхней ступени крыльца, скрестив руки на груди. Его взгляд, тяжёлый и изучающий, скользнул по обмякшему телу Лаврентия Павловича, не выражая ни удивления, ни гнева, лишь холодное, отстранённое любопытство, с каким взирают на случайно занесённую в дом букашку. — И чего ради, вы потревожили мой покой, сударь? — раздался его сухой надтреснутый голос. В нём не было ни капли тепла, лишь лёгкая усталость и хрип, весьма похожий на скрип старого дерева. Мертвец, как будто, даже и не ждал ответа. Процокав по ступеням каблуками свих замечательных штиблет, князь Перовский наклонился над Берией, и Лаврентий Павлович почувствовал, как по его телу пробежал ледяной озноб. Близость князя-мертвеца была осязаемой, как прикосновение к холодному могильному камню. — Что вы делаете на моей земле, любезный? — излишне вежливо поинтересовался князь, всматриваясь в залитое кровью и грязью лицо народного комиссара внутренних дел СССР. — И как сюда попали, преодолев защиту Пескоройки? — Он выпрямился, и его тень накрыла Берию. — Хотите или нет, — в негромком шелестящем голосе мертвеца прозвучала сталь, — но вам придётся дать объяснения… Берия попытался приподняться, но острая боль в плече и ребрах, возможно раздавленных крепкими объятиями духа, заставила его сдавленно охнуть и снова рухнуть на холодный гранит. В глазах потемнело. — Я… — с трудом выдохнул он, язык его тоже не слушался. — Нуж… но… — Вот и всё, что сумел выдавить нарком на этот раз. — Не густо же ты сказал, любезный, — вновь произнёс мертвец, неожиданно перейдя на «ты». — А теперь послушай меня: защита Пескоройки была нерушима веками, — продолжил Перовский, погрозив Берии пальцем, а его перстни дробно простучали по худым костяшкам. — Ни одна живая душа не могла просочиться сквозь нее. Если только… — он снова наклонился, и Берию вновь пронзил леденящий спазм. — Кто тебя прислал? Кто указал путь? Кто провёл? — Неожиданно воздух рядом с мертвым князем замерцал, а мертвец замер, как будто к чему-то прислушиваясь. Даже находясь в таком плачевном состоянии, Берия сумел сообразить, что хозяин поместья общается со своим Духом-защитником — Пескоройкой. Про неё Лаврентию Павловичу рассказали Глория с Черномором. — Кто? Харон? Опять этот клятый лодочник без всякого зазрения совести проник в мою вотчину! — Голос князя Перовского, до этого сухой и шелестящий, внезапно стал громким и раскатистым, от которого даже вздрогнула земля. Мертвые глаза загорелись зелёным, фосфоресцирующим огнём. — Так это он⁈ Он приволок тебя сюда, а сам трусливо сбежал⁈ Отвечай! Берия, всё ещё пытаясь справиться с болью в раздавленных рёбрах, сумел кивнуть. Движение было едва заметным, но князь уловил его. По древнему, похожему на пергамент лицу Вольги Богдановича пробежала судорога. Он выпрямился во весь свой невысокий рост, и воздух вокруг него затрепетал. Громоподобная ругань, частично состоящая из слов, которых Лаврентий Павлович даже не знал, не осталась без ответа. Тяжелая дубовая дверь особняка снова распахнулась, а на пороге возникли две женские фигуры, застывшие в немом изумлении. Первой на порог выскочила молодая красивая девушка — Акулина. Стройная, черноволосая, с большими синими глазами, полными тревоги. Её изящные руки были испачканы мукой, словно она была захвачена врасплох во время приготовления пищи. Сразу за ней, дыша часто и тяжело, стояла Глафира Митрофановна, опираясь одной рукой о косяк двери, а другую прижимая к большому животу. Лаврентий Павлович понял, что срок беременности уже весьма велик. Её лицо неожиданно побледнело, когда её взгляд остановился на наркоме, лежащем на ступенях, и в нем мелькнуло узнавание. — Дедуль, ты чего это расшумелся? — звонко воскликнула девушка. — Ох, ты, батюшки! — Она тоже, наконец, заметила Берию. — За что это вы его так? — враз осипшим от волнения голосом прошептала она, когда тоже узнала наркома. — Ма-а-ам, ты это тоже видишь? Я не сошла с ума? Это же… Глафира Митрофановна лишь согласно кивнула, не сумев произнести ни слова. А вот Вольга Богданович напрочь проигнорировал появление женщин. Всё его внимание было сконцентрировано на человеке у его ног. Он сделал шаг вперёд, и его башмаки с красными каблуками встали по обе стороны от головы Берии, едва не отдавив ему уши. — Не знаю, что ты посулил Лодочнику, чтобы он тебя привёз… — задумчиво произнёс мертвец. — Он никогда просто так не суётся в чужие дела и не перевозит смертных… Я такие случаи по пальцам могу пересчитать. Значит, за тобой стоят могучие силы, раз уж сам Харон сделал исключение, — продолжал размышлять старик. — Говори, кто тебя подослал? Или я заставлю тебя выть от боли, которую ты не способен даже вообразить! — И старик прищелкнул пальцами своей скелетированной руки, унизанной болтающимися перстнями. И на голову Лаврентия Павловича словно надели тугой обруч. Давление было невыносимым. Нарком собрал остатки сил, пытаясь подчинить себе непослушные, одеревеневшие губы. — Ста-а… — захрипел Берия, и его голос сорвался в беззвучный шепот. Он сглотнул ком крови и слюны и выдохнул окончательно, протолкнув имя сквозь стиснутые зубы: — Сталин. Это имя повисло в звенящей тишине. Вольга Богданович застыл. Его горящие неживым светом глаза недобро сузились. — Сталин? А это еще кто? Из какого рода? — Нахмурился мертвец, не сумев вспомнить никого с таким именем. — Это тот, кто сейчас правит Россией, дедуль! — звонко, перебивая его, ответила Акулина, уже стоявшая рядом. — А перед тобой его ближайший помощник и соратник — товарищ Берия… — Она легко сбежала по ступенькам и присела на корточки около наркома, не боясь запаха крови и грязи. — Вы же товарищ Берия, я не ошиблась? Лаврентий Павлович смог лишь едва заметно кивнуть, снова чувствуя, как темнеет в глазах. Боль от сломанных рёбер и вывихнутого плеча накатывала новой, огненной волной. — Мам, посмотри на него! Он же весь разбитый! — обернулась Акулина к Глафире Митрофановне, которая медленно и осторожно спускалась по ступеням, держась за перила. — Дедуля, ну как ты мог! Да он же еле дышит! — Он нарушил границы нашей вотчины! — брюзгливо отрезал Вольга Богданович. — Иные князья и правители Руси — даже Рюриковичи себе такого не позволяли! Да еще и Харон… — Нарушил, не нарушил… — заворковала Акулина, а её пальцы уже двигались в воздухе, быстрые и ловкие, будто разматывая невидимые нити. — Сначала надо было выяснять, зачем он сюда явился… Дышите глубже, товарищ Берия, не глушите боль. Просто выпустите её, — посоветовала она наркому. — А я сейчас помогу… Её ладони и пальцы сложились в сложную фигуру, напоминающую то ли странный цветок, то ли клубок змей. А затем из её рук выплеснулось мягкое тёплое сияние, в воздухе запахло мёдом и сушёными травами. Свет сгустился в сияющий шар — визуальное проявление магической составляющей конструкта. Это была задумка Глафиры Митрофановны, чтобы она могла видеть воочию это сложное целительское заклинание, записанное на энергетический каркас, которое молодая и совсем неопытная ведьма активировала одним лишь движением воли. Так ей было легче разбираться в различных проявлениях магии и вносить в них соответствующие изменения. Акулина мягко внедрила сияющий шар тело Берии. Тот замер, ожидая новой боли, но вместо этого его окутала волна целительного тепла. Он почувствовал, как кости встают на место с тихим хрустом, а разорванные мышцы и сухожилия стягиваются, будто их сшивали невидимыми иглами. Синяки на его лице побледнели и рассосались на глазах, а царапины затянулись розовой молодой кожей. Даже прикушенный язык перестал ныть и щипать. Лаврентий Павлович сделал первый за последние минуты глубокий и свободный вдох, не чувствуя никаких болей. Теперь Берия лежал на холодных ступенях целый и невредимый, но всё ещё в грязной, порванной одежде. Вольга Богданович, наблюдавший за происходящим с каменным выражением лица, сделал шаг вперёд и, к величайшему изумлению наркома, протянул ему руку. — Приношу свои глубочайшие извинения, сударь, — произнёс он, помогая Лаврентию Павловичу подняться на ноги. — Вы явились ко мне столь неожиданно и в столь экстравагантной компании, что Пескоройка вынуждена была проявить излишнее рвение. Прошу простить старика за его горячность. — Он выпрямился, и его «весьма подобревший» взгляд снова упёрся наркому в переносицу. — Теперь, когда недоразумения устранены, будьте так добры, следуйте за мной. Нам есть о чём поговорить. — Что с Романом, товарищ Берия? — Словно почувствовав неладное, к наркому кинулась беременная жена товарища Чумы. — Почему он не приехал сам? С ним случилась беда? Только не молчите — я должна это знать! Берия скорбно кивнул. Тяжелый вздох вырвался из его груди, уже свободной от боли, но не от гнетущей тяжести предстоящего разговора. — Да, — тихо и хрипло произнес он, избегая смотреть в глаза женщины, полные страха за любимого человека. — С товарищем Чумой… случилась беда. Глафира Митрофановна ахнула, поднеся руку к губам, и ее лицо начало мертвенно бледнеть. Вольга Богданович мгновенно среагировал. Он мягко, но властно взял ее под локоть. — Полно тебе, невестка, полно! — Его голос, еще недавно громовый и грозный, теперь звучал по отечески, но в нем чувствовалась и стальная уверенность, не терпящая паники. — Не хорони Ромку раньше времени! Да и после смерти, как видишь, — старик хлопнул себя ладонью в грудь, — есть варианты. Не бойся, мы всё решим! Ты, лучше, о ребёночке думай! И пойдемте-ка в дом — на холодом крыльце дела не решают. Там и обсудим… И он, буквально, потащил за собой Глафиру Митрофановну и следующих за ними Акулину и Берию через огромную, погруженную в полумрак гостиную, к каминному залу. Зал был невероятно большим и высоким, с темными дубовыми балками на потолке и гигантским камином из грубого, почти неотесанного камня. В топке камина тлели раскаленные угли, одаривая комнату ровным глубоким жаром. Их багровое сияние отбрасывало блики на стены, золотило корешки тысяч книг в стеллажах, уходящих в темноту под самый потолок. Тепло шло не только от самого огня — оно поднималось и от широких дубовых досок пола, пропитанных его теплом Посередине зала стоял массивный стол, да несколько кожаных кресел с высокими спинками, похожими на троны. Кожа сидений была теплой и податливой на ощупь. Здесь было настолько тепло и уютно, что товарищу наркому после всех приключений хотелось закутаться в плед, и забыть обо всем, наблюдая за игрой огня в портале огромного камина. Вольга Богданович тяжело опустился в кресло во главе стола и подождал, когда рассядутся остальные. Затем он сложил перед собой руки и уставился на Лаврентия Павловича своим пронзительным взглядом. — Ну, сударь, — начал он. — Вы пришли с дурной вестью. Говорите. Что стряслось с моим внуком? Лаврентий Павлович сделал глоток горячего чая, который ему принесла молчаливая Акулина. Напиток обжег горло, но вернул ясность мыслям. — Товарищ Чума… Роман… — начал он, с трудом, подбирая слова. — Он больше не просто ведьмак. Вернее, уже совсем не ведьмак… Он переродился… Стал тем, боялся стать… — Берия замолчал, глядя на багровые угли в камине, будто видя в них отражение происшедшего. — Он стал воплощением Высшей Силы. Он теперь тот, кто несёт гибель всему нашему миру. Настоящая Чума он теперь. Мор. Завоеватель. Первый Всадник. Всадник на Белом Коне. В зале повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием огня в камине. Глафира Митрофановна замерла, не в силах пошевелиться, в её глазах застыл ужас. — Всё-таки вырвался этот поганец! — недовольно прошипел мертвец. — Не помогла, знать, Ромке наша помощь… — Но он жив, товарищ Берия? — осторожно уточнила Акулина. — Жив, и даже здоров… — криво усмехнулся нарком. — Еще как здоров… Во только это уже не наш товарищ Чума, а кто-то совершенно другой! * * * От автора Майор ОБХСС погиб при исполнении и попал наше время. Очнулся в теле мэра‑взяточника. Всю жизнь майор боролся с коррупцией, а теперь сам в шкуре коррупционера. Враги хотели избавиться от молодого мэра, но им не повезло: теперь по их следу идет майор, посвятивший всю жизнь борьбе с ворьем и взяточниками. https://author.today/reader/511140 Nota bene Книга предоставлена Цокольным этажом , где можно скачать и другие книги. Сайт заблокирован в России, поэтому доступ к сайту через VPN/прокси. У нас есть Telegram-бот, для использования которого нужно: 1) создать группу, 2) добавить в нее бота по ссылке и 3) сделать его админом с правом на «Анонимность» . * * * Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом: Товарищ "Чума"#13